Сан-Ремо-Драйв

Эпстайн Лесли

Мы прошли за ней в приемную, полную народа. Человек средних лет, моложе меня и Барти, ждал нас, облокотившись на барьер. Он был в толстых очках, с коротко остриженными, влажными волосами, словно только что из душа. Он представился — действительно, доктор Винер. Затем сказал:

— Мы сделали вашей матери эхокардиограмму.

Я окинул взглядом приемную. Большая табличка «Кардиология», оказывается, все это время смотрела мне в лицо.

— Эхокардиограмму? Это было необходимо? Почему она в кардиологии?

Она ведь попала в аварию.

Доктор перевел взгляд с меня на Бартона, у которого один глаз все больше раскрывался от удивления, а другой, наоборот, закрывался.

— Джентльмены, вам никто не объяснил? У вашей матери был сердечный приступ. Случился он до аварии или после, я не могу сказать.

Как с Норманом, подумал я. Тоже авария. Та же неопределенность.

— Нет, нет, нет, — Барти заикался. — Это ошибка. Она наехала на мокрое место.

Я сказал:

— И я не понимаю. У нее не было ни малейших проблем с сердцем. Она бросила курить тридцать лет назад. Три раза в неделю проплывает полтора километра. Занимается этим столько, сколько я ее помню. Каждый божий день съедает за обедом банку тунца.

Барти:

— Да у многих бывают сердечные приступы. Сейчас она прекрасно себя чувствует, правда? Я всегда говорил, что она кремень-старушка. Ведь перевернулась вверх колесами, а на ней ни царапины.

— Факт тот, что это тяжелый случай.

— Я ее лучше знаю. Она настоящая калифорнийка. Солнцепоклонница. Этим людям сносу нет. Сто лет для них не возраст. Она воплощенное статус-кво.

— Барти, помолчи. Дай доктору закончить.

— Если хотите, я попрошу принести результаты. Но лучше нарисую вам на бумаге.

Винер достал шариковую ручку, щелкнул ею, потом наклонился к барьеру и моментально, одной непрерывной линией, чем я не мог не восхититься, нарисовал все четыре полости сердца.

— Неприятность здесь, — сказал он, — перечеркнув линию, разделяющую левый и правый желудочки. — Боюсь, что здесь образовалось отверстие в стенке. Кровь должна поступать сюда и перекачиваться сюда, в аорту, — частично это и происходит. Но слишком много ее только переливается туда и сюда через разрыв в перегородке. К сожалению, она застаивается.

— Вы можете зашить отверстие? — спросил я. — Сделать ей операцию?

— Конечно, мы можем принять героические меры. Но это причинит большие страдания и продлит ее жизнь на день или два.

При этих словах я почувствовал, что из меня самого уходит кровь. Я ощущал, как она пульсирует в ногах и ступнях.

— Вы говорите нам, что она умирает, — выдавил я.

— Мне очень жаль.

— Сколько ей осталось?

— Она отойдет до утра. В лучшем случае — еще несколько часов.

Мне показалось, что голос у доктора пресекся. Хороший человек, — мелькнула идиотская мысль. Он сжал мне локоть. Когда он протянул руку к Барти, тот отпрянул и разразился громким, раскатистым смехом.

— Ха! Ха! Ха!

И потом громко, так что было слышно всем в комнате, сказал:

— Если нет жизни, то и смерти нет!

И прежде, чем он повернулся и выбежал в коридор, я успел заметить, как брызнули слезы из его единственного открытого глаза.

Когда я вернулся в палату, Лотта опять спала. Марша и мальчики посмотрели на меня. Я покачал головой. Тогда Майкл начал всхлипывать. Открылась дверь; вошел Джимбо, теперь уже в рубашке и брюках. За ним, как ни странно, — Глория, парикмахерша матери. Она опустилась на колени перед кроватью.

— Добрая, смешная женщина заставляет меня смеяться!

Эти слова разбудили Лотту. Она посмотрела на моего двоюродного брата.

— А, Джимбо. Бедный Джимбо. Ты так и не можешь выиграть у Ричарда? А вот и ты, Ричард. Неужели ты не можешь быть джентльменом и проиграть ему хотя бы один матч?

— Я стараюсь, мама. Это не так легко.

— Больше старайся.

— Хорошо. Попробую играть левой рукой.

Но она потеряла интерес к этой теме.

— Сегодня уже вторник? Я не знала. Глория, ты пришла, чтобы уложить мне волосы? Знаешь, это в последний раз.

— Я знаю, миссис Лотта.

— Ну да. Я переезжаю на Сан-Ремо-Драйв. Для тебя это будет чересчур далеко.

Наступила короткая пауза. Аппараты попискивали и булькали. На экранах маленькие шарики, как теннисные мячи, прыгали через сетки, двигаясь слева направо.

— Господи! Что вы стоите с такими лицами? Не умираю же я, в конце концов.

Марша сказала:

— Нет, конечно. Но вам надо поспать. Мы уйдем. Вам что-нибудь нужно? Что вам принести?

— Сто лет назад просила Барти купить мне «Нью-Йоркер». Я только начала «О чем говорят в городе». Знаете, какую я сделала ошибку? Не дала ему деньги. Он милый мальчик, мой Барти, но вытянуть денежку никогда не прочь.

— Я принесу последний номер.

Марша повела ребят к выходу. Джимбо придержал им дверь и вышел следом. Лотта как будто не заметила, что они ушли.

— А, с другой стороны, и не надо. У меня масса работы. Это Платоновское общество! Просто какие-то эксплуататоры. Я без конца трудилась над Сулейманом Первым. Даже влюбилась в него, если можно так сказать. Сколько он сделал полезного! И что же, ты думаешь, мне теперь поручили? В мои-то годы? Великую Китайскую стену!

— Мама, ты устала? Не хочешь поспать?

— Конечно, устала. Ничего удивительного. Глубокая ночь.

Глория подняла руки и поправила крашеные волосы матери.