Санаторий
Шрифт:
— В стольном граде Санаториуме. Совсем ваш город к дождю не приспособлен.
— Увы, это так. Для нас дождичек — все равно что для вас землетрясение. Никто, так сказать, не застрахован. Знаете ли, вспоминаю дождик позапрошлого года. Вот это был катаклизм. Три дня лил как из ведра. Страшно вспомнить. Потоп, паника, давка. Все службы — в ружье, то есть в переносном, конечно, смысле. Подземные реки вспять пошли, канализация перешла в инвертируемый режим, отдыхающие из окон выбрасывались прямо-таки на асфальт. Пять тысяч самоубийств в день. Я уж не говорю о травмах, переломах, вывихах на скользких тротуарах.
Варгин покачал сочувственно головой. Министр вдруг спросил:
— Значит, и вы поскользнулись?
— Да, именно поскользнулся,
— Поскользнулись — и в глину, — подсказал министр.
— В глину, — осторожно подтвердил Варгин.
— Ах, право, в самом деле, что я привязался к вам с этой грязью? Будто нам больше не о чем поговорить, кроме как о розовой глине. Свидимся ли еще, неизвестно. Я ведь даже к вам привык. Вот не часто мы с вами виделись, а все хожу, думаю, где он, Варгин, неугомонная душа, земной человек? Честно скажу, надоели мне эти рожи унианистские. Долдонят себе чушь всякую, поговорить по-человечески не с кем, все так и носишь в себе. Да, а что делать? Пойди скажи кому-нибудь о своих сомнениях, печалях, горестях — в глаза смеяться будут, по плечу хлопать начнут и тут же продадут тебя ни за грош ни за копейку, за глаза ренегатом назовут, да еще и телегу начирикают. Смешные они, я же сам эти телеги и читаю. Смешные, но мерзкие. Обидно даже, что такое доброе дело с такой сволочью поднимать приходится. Не все, конечно, сволочи, но многие. Вот взять хотя бы поэта нашего незабвенного, Пэтри Пасху. Вы, наверное, Игорь Михайлович, уж позабыли про него.
Варгин действительно не сразу вспомнил, о ком речь.
— Ну как же, помните, на ужине у президента: “Пускай Вселенная корчится, скрипя суставами на вираже…” Вот этот поэт на самом деле не поэт, а писатель. У него на два стишка пять анонимок приходится. Причем, заметьте, собрание сочинений к изданию готовит в шести томах. Плодовит, собака. Не дай бог такому на перо попасть, так высветит — себя не узнаете. Вы простите меня, что я к вам в жилетку.
Варгин пожал плечами, не совсем понимая, куда клонит министр. Тот продолжал:
— Вот, предположим, понравилась вам женщина. Мысленно, конечно, предположим. Казалось бы, смешной трудности дело, чего проще, живи, как умеешь. Ну какие, скажите, здесь проблемы с окружающей средой? Кому какое, спрашивается, дело до твоих привязанностей? Так нет же, эта мерзкая окружающая среда начинает так тебя окружать, что просто не продохнуть от нее. Дело усугубляется, к несчастью, тем, что женщина эта, предположим, некто К., вовсе не такая простая штучка, как вам на первый взгляд представлялось. К тому же надо добавить разные отягчающие обстоятельства, как-то: служебный долг, государственный долг, долг чести, да еще бог знает, какой долг. Все это начинает интерферировать самым неприличным образом, создавая впечатление какой-то феерической борьбы. В результате дело кончается самым что ни на есть скучным и банальным образом, то есть, конкретно, письмом в соответствующие инстанции с неразборчивой подписью в конце. — Министр сделал многозначительную мину, которая, впрочем, ничего не объясняла. Он продолжал: — Но все это, конечно, совершеннейшие фантазии, дорогой Игорь Михайлович. Нам бояться нечего, нам и скрывать нечего. Подумаешь, бумага…
— Выражайтесь, пожалуйста, конкретнее, потому что я ничего не понимаю, — попросил Варгин.
— Да, вы правы. Очевидно, зарапортовался. Виноват. Я единственно думаю, не выкинул бы кто-нибудь эдакое коленце и не доложил бы на Землю насчет, так сказать, некоторых подробностей из личной жизни…
Варгин нервно засмеялся.
— Так вы насчет меня?
— Боже упаси — то есть, конечно, про вас. — Глоб опять подошел к Варгину, принюхиваясь и приглядываясь. — И где же это вас так угораздило? Да-а, — протянул Глоб, щелкнул пальцами и продолжал: — Я вам вместе со статьей кое-какие документики присовокупил. Справки, фотографии, записи допросов свидетелей. В общем, не с пустыми же руками вам домой возвращаться. Все только по делу
— Очень признателен вам, — вежливо поблагодарил Варгин. — Обязательно воспользуюсь.
— Приятно с вами общаться, — расплываясь в улыбке, сказал Глоб. — Ей-богу, жаль расставаться. Вы не против, если я приду на вокзал проводить?
— Буду рад.
Министр ушел однако не сразу. Прежде он спросил:
— Может быть, у вас остались какие-нибудь сомнения?
— Сомнения всегда остаются, — ответил Варгин, — но по существу мне все ясно.
— Хорошо, что ясно, а то, я думал, может, вы фабрику-прачечную посетить желаете? Лучше, как говорится, один раз увидеть…
Варгин представил, какая была бы рожа у министра, если бы он согласился. Получилось неприятное зрелище, и он не воспользовался любезным приглашением Глоба. Казалось, министр обрадовался этому.
— Не прощаюсь, — сказал Альферд Глоб, выходя из номера.
“Лучшее — враг хорошего, — подумал Варгин. — По-хорошему я бы на их месте устроил мне несчастный случай”. Он посмотрел на часы. Нужно было спешить, через полчаса должна прийти Кэтрин. До отлета три часа. Варгин развернул папку “Дело №…”. Сверху лежала копия статьи Ремо. Он внимательно просмотрел все листы — никаких купюр, копия была копией. Варгин пытался представить, что вообще значит эта статья. “По-видимому, — думал он, — Гвалта перед арестом почувствовал неладное. Самое ценное решил спрятать. Следовательно, ничего более ценного, чем эта статья, у него не было”. Варгин еще раз прочел абстракт. Теперь текст воспринимался совершено по-другому, чем тогда, у Кэтрин. Теперь он видел страшную подоплеку абстрактных математических терминов. Перед ним лежала гениальная по своей простоте математическая модель нетривиального прогресса. Варгин дочитал до конца, отбросил в сторону статью и растянулся на диване. Голова его была занята разными умными мыслями, одна из которых особенно тревожила. Из текста следовало, что не кто иной, как Ремо Гвалта, и является отцом нетривиального прогресса. Как же так его, беднягу, угораздило? Варгин еще раз перелистал рукопись и вдруг заметил одну деталь, которая его несказанно поразила. В этот момент в дверь постучали. Варгин посмотрел на часы и сказал:
— Входи.
Это была Кэтрин. Она молча подошла к нему и обняла его за шею.
— Ты был там? — спросила она шепотом.
— Давай выйдем, — предложил Варгин.
В коридоре они столкнулись с горничной Лизой. Та прошла мимо, будто не замечая Варгина. Совсем дискредитировал себя, решил он. На улице Варгин рассказал Кэтрин все, о чем узнал. Она шла рядом промокшая, ужасно некрасивая, и никак не реагировала на его слова. Казалось, она вообще ни на что не реагировала.
— Почему ты молчишь? — остановившись, спросил он.
— Я страшная?
— Как мокрая курица.
— Это хорошо.
— Ну, рассказывай, что там у тебя, — не вытерпел он.
— У меня сегодня праздник, — она попыталась улыбнуться. Улыбка получилась какая-то жалкая. — Ой, — вспомнила она, — пес некормленый дома сидит. Боже, боже, что делать?
— Ничего, не помрет, — успокоил Варгин.
Она по-прежнему не слышала его.
— Откуда вы взялись? Зачем вы пришли? Чтобы сделать меня слабой, да? Зачем это вам?
Варгин молчал.
— Зачем мне эта правда? Что я с ней делать буду? Господи, ведь я же была сильной. Я все знала, я все понимала. У меня была жизнь, да что там была — я ее строила. Это было прекрасно, идти в ногу со всеми, идти в огромном живом потоке, знать, что все только начинается, начинается вместе с твоей судьбой. Ведь так было, Варгин! Что я говорю? Быть всезнающей пылинкой теперь и навсегда… Зачем вы сюда явились? Я как будто чувствовала, что все должно перевернуться от вас, я все знала и шла навстречу. Я думала, у меня хватит сил для всего. Ведь были же люди, они шли впереди, они не шли, они пробивались сквозь толщу непонимания и наверняка не жалели себя. А теперь получается, не столпы, но хитрые и скверные мальчишки.