Сандро Боттичелли

В свете литературных, исторических, философских ассоциаций Сандро Боттичелли возникает то классиком, то романтиком, то эпикурейцем, то мистиком, то психологом, то формалистом. В нем находили мужество и женственность, сказочность и реальность. Так или иначе, Боттичелли не был художником, определяющим рубежи искусства своей эпохи — скорее, он был уклонением от ее основного пути.

Но именно всеми отмеченное непостоянство натуры живописца сделало его творчество для нас воплощением всего

аромата, всей весенней свежести раннего итальянского Возрождения, обетованной землею которого по праву считают Флоренцию — город, где Сандро Боттичелли родился и умер, всецело прочувствовав и пережив тот период, когда Европа готовилась к обновлению своей культуры. Во Флоренции второй половины XV века острее, чем где бы то ни было, ощущалась напряженность тогдашней жизни. А Сандро Боттичелли как никто другой был плотью от плоти этого города, этой жизни.

Судьба живописца сполна испытала воздействие бурь напряженной эпохи. Его тонко-прозрачное искусство, то безмятежное, то смятенное, впитавшее в себя множество современных художнику противоречий, — причудливое, пронзительное, но внутренне чрезвычайно правдивое отражение самых глубинных ее веяний. Правда, для времени биографий, сверх всякой меры наполненных приключениями, жизненная история Сандро Боттичелли выглядит весьма небогатой, прочерчиваясь на общем ярко событийном фоне Ренессанса как бы пунктиром, светит, скорее, чужим, отраженным светом, однако духовная ее насыщенность сполна заменяет недостаток житейских перипетий. История души художника является вместе с тем и историей его искусства. И это преобладание внутренней жизни над внешнею формой ее выражения — первое качество, которое делает наследие Боттичелли удивительно близким особенностям современного восприятия.

Эта книга — попытка рассказа о жизни и характере творца, необычайно насыщенных психологически, в неразрывной связи, в разнообразнейших сопряжениях его со многими историческими событиями и лицами, в их близости или чуждости ему.

История, поэзия и философия, сыгравшие немалую роль в становлении и развитии художнического облика Боттичелли, при подобном подходе служат уже не фоном, а живою действенной средой, в которой и герой — лицо живое, по-своему активное.

Среда, породившая необычайно острые социальные и духовные контрасты шедевров искусства и невероятных жестокостей, хищничества и подвига, святости и греха, утонченностей красоты и уродства. Эпоха гениальных артистов и великих авантюристов, зачастую сочетавших в одном лице то и другое, подобно Лоренцо Медичи. В отличие от них Сандро Боттичелли был художником по преимуществу, но, не имея в себе авантюрной складки, тем не менее был способен понять натуры совершенно ему противоположные. Они занимали художника, как все вообще неповторимо особенное. Этот интерес, это любопытство сделали Боттичелли одним из первых в Европе художников, дерзнувших вглядеться в душу отдельного человека и открывших в ней своего рода новый материк.

Такая постановка «проблемы Боттичелли» дает основание наметить вопрос, столь занимавший XIX, а за ним и XX столетия — «художник и общество» — в одной из самых ранних его стадий. Это поможет выяснить истоки того особого места и той симпатии, которую произведения Сандро Боттичелли вызывают в наши дни, истоки того эстетически-психологического феномена, который делает художника нестареюще важным и необходимым для нас.

Я видел, как из моря вдалеке Светило поднималось, озаряя Морской простор от края и до края И золотом сверкая на песке. Я видел, как на утреннем цветке Роса играла — россыпь золотая, И роза, словно изнутри пылая, Рождалась на колючем стебельке. И видел я, с весенним встав рассветом, Как

склон травою первою порос И как вокруг листва зазеленела. И видел я красавицу с букетом Едва успевших распуститься роз — И все в то утро перед ней бледнело. Маттео Боярдо (Пер. Е. Солоновича)

В 1475 году Боттичелли слегка приоткрыл неповторимое свое лицо в «Поклонении волхвов». Картина была заказана менялой Джованни ди Дзаноби дель Лама и в качестве алтарного образа предназначалась для церкви Санта Мария Новелла. Композиция словно бы заключает в себе два разных мира — легенду поклонения евангельских волхвов новорожденному младенцу Христу и групповой портрет правящей верхушки города Флоренции. Уже давно, а особенно с первой половины XV века, портреты современников — наиболее состоятельных или доблестных граждан, членов уважаемых буржуазно-патрицианских семей — довольно смело включались в традиционные религиозные сюжеты. Но те были маленькими одинокими островками в море церковной живописи, тогда как в картине Боттичелли портретные образы приобретают ведущее значение.

Благообразного облика старец — глава правящей фамилии, бережно целующий ножку младенца Иисуса, не столько переживает, сколько весьма импозантно разыгрывает религиозное рвение. Это Козимо Медичи, некогда мудро заметивший: «Достаточно одеть человека как следует, чтобы сделать из него уже порядочного гражданина». И, словно бы следуя этому пожеланию, лукавому, но благому, художник облекает своих героев в полуфантастические-полусовременные нарядные одежды. Но даже это суетное пристрастие служит первой ступенькой великой цели — индивидуализации личности. Во Флоренции XV века каждый горожанин, обладавший хоть сколько-нибудь сносными материальными возможностями и толикой фантазии, самоутверждается, сам для себя изобретая даже моду.

В сцене весьма куртуазного «Поклонения», где вымышленные персонажи искусно перемешаны с реальными, и реальным в различной степени приданы отдельные вымышленно-сказочные черты. Всем, кроме одного. Этот единственный — сам автор, согласно этикету тогдашних живописцев, занимающий в картине скромное место «живой подписи». Он играет вполне определенную роль, сугубо необходимую во всех тогдашних театральных представлениях, — роль Пролога или Зазывалы. Он — представитель зрителей на сцене, комментатор и свидетель чуда. Но, вопреки установленным обычаям, фигура Сандро — Пролога совсем лишена откровенности жеста и все же призывает к сопереживанию не менее настоятельно, чем самые настойчивые из указующих перстов. Художник один изо всех окутан золотистым плащом, который своею живою игрой усиливает тонкий блеск его рыжеватых кудрей. Не напрасно он делает собственный облик средоточием разнообразных оттенков своего любимого золота, которое уделяет другим скупыми дозами только в отделке, в деталях одежды. Благодаря этому отодвинутый к самому краю картины автор не исчезает для зрителя. Он выглядит юношей, хотя ему здесь уже более тридцати лет. Впрочем, первое впечатление юношеской легкости в художнике спорит со сложностью лица, очень зрелого по своему выражению. В нем доселе не частое в портретной живописи скопление противоречий, где строго замкнутая гордыня соседствует с невольной открытостью впечатлительной души.