Сандро из Чегема. Трилогия
Шрифт:
Он не дал себе додумать эту мысль, потому что она мешала ему думать о главном. Он взял в руки стакан, стараясь не думать о том, какая в нем кислятина.
– Благодати вашему дому, – сказал он обычный в таких случаях первый тост.
– Спасибо, – сказал Кунта, стараясь изобразить бывалого хлебосола и, выждав, когда выпьет дядя Кязым, выпил сам.
Вино оказалось еще более кислым, чем ожидал дядя Кязым. Никакая новая власть и никакое равенство не заставят Кунту делать хорошее вино, какое делает его отец или некоторые другие крестьяне, подумал
– Что слышно про вашего парня? – спросил он, вяло закусывая.
– Пока ничего, – отвечал Кунта, вздыхая. Горб его горестно приподнялся.
– Еще не прошел срок, – вмешалась его жена в разговор.
Кроме одного сына, погибшего в гражданскую войну, у Кунты не было своих детей. Дважды он брал ребенка на воспитание и оба раза неудачно. Первый, еще будучи несовершеннолетним, украл у него корову и сгинул на веки вечные. Последние семь-восемь лет он воспитывал мальчика, родственника жены.
С месяц назад мальчик удрал из дому, выкрав у Кунты деньги, которые тот получил за продажу свиней. Узнав о краже, Кунта был потрясен. Деньги он прятал у себя в матрасе. Больше всего его огорчило то, что собирался прятать их в лесу, но потом каким-то образом передумал и сунул их в свой матрас. Он всегда лесу доверял больше, чем своему дому. Но вот смягчился к своему дому и потерял деньги.
Кунта давно охладел к своему воспитаннику, потому что тот часто на людях смеялся над ним, чтобы показать людям, что он Кунту не считает своим отцом, и раз он смеется над ним, то ему не обидно, когда другие смеются.
Конечно, думал Кунта, если бы малого отдубасить как следует, то, вероятно, можно было бы сделать из него человека, да кто отдубасит такого верзилу.
И вот теперь он удрал из дому, прихватив восемьсот рублей денег, которые Кунта прятал в матрасе.
Две недели он ожидал от него вестей, но, так и не дождавшись, отправился в соседнее село, где жил мулла, давно уже почти безработный. Сначала он хотел отправиться в Кенгурск и пожаловаться в суд. Но потом вспомнил, сколько всяких бумаг нужно для суда, вспомнил, что дорога туда во много раз длинней, чем в соседнее село, и отправился к мулле.
Так как жена его родом из той самой деревни, где жил мулла, она отправилась вместе с ним, чтобы легче было сторговаться с муллой.
Немного поторговавшись с муллой, они сговорились, что мулла проклянет бывшего воспитанника за три пуда кукурузы нового урожая.
Условия проклятия были такими: если в течение двух месяцев мальчик не возвратит денег или, в крайнем случае, не пришлет их почтой, у него отсохнет та самая рука, которая вынула деньги из матраса. Мулла предлагал накинуть еще пуд кукурузы и сделать клятву более жестокой, то есть наслать усыхание на обе руки.
Но Кунта не согласился, и не потому, что ему было жалко кукурузы. Он считал, что лишать парня двух рук будет многовато. Кунта не был злым, он хотел только справедливости.
Мулла положил руку на священный камень, похожий на обыкновенное точило, и пробормотал заклятие на арабском языке. Кунта хотел, чтобы он перевел заклятие на абхазский язык, но потом догадался, что этого делать нельзя, потому что так каждый проникнет в тайну его ремесла.
Все же ему хотелось, чтобы заклятие было подлинней. Он смутно чувствовал, что на три пуда кукурузы оно не тянет. Все же он и здесь промолчал, а на обратном пути жена его совсем успокоила. Мулла был из ее деревни, и она считала своим долгом хвалить все, что связано с ее деревней.
– А вы не отдавайте кукурузу, если не сбудется проклятье, – сказал дядя Кязым, делая вид, что верит в эту затею.
– Он уже напоминал через человека, – вздохнул Кунта.
– А сколько дней осталось? – спросил дядя Кязым, продолжая делать вид, что верит в эту затею.
– Еще две недели и понедельник, – сразу же ответила жена Кунты. Видно, что она подсчитывала каждый день.
– А как вы узнаете, что проклятие настигло его, если вы не знаете, где он? – спросил дядя Кязым.
– Я думаю так, – сказал Кунта, – что он вернется, как только рука начнет усыхать… Кому он нужен с усыхающей рукой…
– Не скажи, – заметил дядя Кязым, – вон Колчерукий и с усыхающей рукой живет себе покрикивая…
– Все в руках аллаха, – вздохнул Кунта.
– Уже немного осталось, потерпите, – сказал дядя Кязым.
Он повеселел. Только сейчас он понял, что пастух после такого случая не стал бы держать табак у себя дома, а, видно, спрятал его где-то в лесу. Где же он мог его спрятать? Конечно, где-то в тех местах, где он пасет коз. Скорее всего, в котловине Сабида, в каком-нибудь недоступном месте.
Он чувствовал, что доходит до какой-то точки, какой-то мысли, скорей всего вопроса, при помощи которого он прихлопнет пастуха и вынудит его открыть это место.
На скалистой вершине горы за котловиной Сабида много пещер. Наверное, в одну из них он и сунул этот тюк. Или все-таки на чердаке? Так или иначе, табак он держит в малодоступном и сухом месте… В малодоступном и сухом… Дядя Кязым чувствовал, что нужен еще один толчок, чтобы капкан защелкнул этого простачка.
Дядя Кязым еще больше повеселел, и они выпили еще по два стакана вина, которое теперь ему не казалось таким уж кислым.
Кунта тоже повеселел. Он согрелся у огня, от выпитого вина кровь его задвигалась в теле легко и свободно. Он решил, что и вправду, если не сбудется проклятие, мулле можно не отдавать кукурузу.
Жена Кунты убрала столик и выбросила остатки мамалыги собаке, которая, стоя в дверях, терпеливо и молча дожидалась своего часа.
Кунта достал трубку из кармана, куда он ее сунул перед обедом. Он пересел на свое старое место, вытряхнул пепел из трубки, набил ее табаком и, приподняв дымящуюся головешку, прикурил.