Санитар морга
Шрифт:
Через полчаса Вадим вернулся в свою комнату, заботливо поднял свесившуюся с каталки мертвую руку и, поцеловав женщину в лоб, пожелал ей спокойной ночи. Укутавшись до подбородка теплым одеялом, лежал он на своей кушетке и, неопределенно глядя прямо перед собой, рассказывал вслух про то, как замечательно будут жить они вдвоем в маленьком уединенном домике где-нибудь на берегу моря. Рассказывал, пока слова не замерли у него на губах, и тогда только мертвая женщина могла слышать, что и во сне он продолжает шептать… "Я увезу тебя, — говорил он. — Я увезу тебя далеко-далеко, туда, где нас никто не найдет… Я угоню санитарную машину, и никакая погоня не успеет за нами… Я спрячу тебя в надежном месте, и никто не будет знать, где мы находимся… И пусть этот Армен кусает свои локти от досады… Он больше ничего не сможет сделать. И никто… никто больше не сможет причинить тебе зла, и мы будем счастливы вместе, потому что… потому что я люблю тебя!.."
В ту ночь ему снилась бесконечная шоссейная дорога — и несущийся по ней санитарный фургон, в котором он сидит за рулем, а его женщина рядом, на соседнем кресле. И мимо, справа и слева, пролетают едва различимые глазу окрестности, а впереди, наполняя кабину ярким и теплым сиянием, стоит огромное ослепительное солнце.
ЗАПИСКИ
Маленький живой комочек, заключенный в тесный пузырь, — вот что я был такое. Густая, маслянистая жидкость окружала меня со всех сторон, мягко касалась лица, целовала в губы и наполняла ноздри. Но, несмотря на то, что легкие мои были забиты слизью и напоминали слипшиеся гигиенические пакеты, использованные по назначению, я не захлебывался и не задыхался, — кровь бесперебойно насыщалась кислородом и освобождалась от углекислоты. В другое время столь необычный способ дыхания, несомненно, пробудил бы во мне живейшее любопытство, однако теперь мне лень было не только шевелить мозгами, но и шевельнуть пальцем. Довольство переполняло меня. Я чувствовал себя как рыба в воде. Причем это была вода, взятая в самой глубокой и темной океанской впадине, какая только есть на Земле. Мне казалось, что я неторопливо проплываю мимо подводной скалы, покрытой шатром ламинарий, лениво шевеля плавниками и тонкими жаберными пластинками.
Но вечность прошла, и я почувствовал неудобство. Я плавал вниз головой, уперевшись теменем в жесткое костяное углубление. Мои колени были плотно прижаты к гладкому и выпуклому животу, а руки обнимали голые плечи. И весь-то я был голенький, гладенький и гаденький, как майский жук, лишенный своих блестящих жестких надкрылий. И я до сих пор понятия не имел, что я такое.
Чтобы выяснить это, следовало оглядеться. Начал я с того, что ощупал окружавшую меня оболочку. Она была на удивление теплая и гладкая, и такая упругая, что, несмотря на все мои попытки, мне никак не удавалось за нее уцепиться. Но в одном месте она была мягче и податливей, чем в других, и напоминала не столько стенку, сколько занавеску. За этой занавеской, похоже, было еще одно помещение, навроде того, в котором находился я. Она колебалась под моими руками, но была достаточно прочна на разрыв. Оставив ее в покое, я хотел было вернуться в прежнее положение, но случайно задел рукой за длинную, гибкую трубку, плававшую рядом со мной. Схватив ее обеими руками, я принялся перебирать по ней пальчиками, чтобы выяснить, откуда и куда она тянется. Результаты этого маленького исследования ошеломили меня. Как я уже отметил, трубка была очень длинная, длиннее моего собственного роста. Кроме того она была перекручена, как веревка, и обвивала мое тело вокруг. Добравшись до ее концов, я выяснил, что один из них, ветвясь, врастает в стенку окружавшей меня оболочки, а другой (что было еще более удивительно) выходил из нижней части моего собственного животика. Надавив на нее своими слабыми пальчиками, я определил, что она полая внутри. Из безрассудного любопытства я согнул ее наполовину и, перекрыв таким образом отверстие, почувствовал, что кислород перестает поступать в мою кровь. Недостаток кислорода тотчас же сказался на моих мыслительных способностях, что едва не стоило мне жизни. От испуга вместо того, чтобы отпустить дыхательную трубку, я вцепился в нее еще сильнее, и мне, определенно, непоздоровилось бы, если бы сама природа не пришла мне на помощь. Ослабев, пальчики мои разжались, и трубка выскользнула из них, снова обеспечив приток живительного кислорода в мой организм.
Отдышавшись, я вернулся к прерванным исследованиям и вскоре пришел к окончательному выводу, что я ни что иное, как эмбрион, или, если быть вполне точным, плод девяти месяцев отро… э-э, от зачатия. Плавал я в околоплодных водах, окружавшая меня оболочка была плодовым пузырем, а дыхательная трубка обыкновенной пуповиной, врастающей, как водится, в плаценту.
Возраст свой я определил довольно просто по некоторым признакам. У меня было уже вполне сложившееся тело, на котором почти совсем не осталось этого цыплячьего пушка, что явно говорило о мужественности и раннем развитии. Под кожей накопились достаточные жировые запасы, что свидетельствовало о мудрости и предусмотрительности. Ногти доросли до кончиков пальцев, что означало силу и умение постоять за себя. Но самое главное: мои яички уже выкатились в мошонку. Только подумайте: мои яички уже выкатились в мошонку!
"Не может быть, — сказал я сам себе, — не может быть, чтобы у человека таких неоспоримых достоинств, какими обладаю я, не было высшего предназначения!" Красноречие, какое я выказал этой мудрой сентенцией, окончательно убедило меня в моей гениальности, исключительности и избранности — короче, в том, что я и есть тот самый Мессия, прихода которого с таким нетерпением ожидают иудеи всего мира.
Но не успел я отметить это радостное открытие подбрасыванием кверху своей собственной пуповины, как услышал голос, который мне сразу не приглянулся. Голос этот доносился из-за той самой мягкой и податливой перегородки, о которой я уже упоминал. "Эй, ты, чего толкаешься? пробурчал он. — Зря людей будишь." От неожиданности я выпустил пуповину из рук, и она тут же, как удавка, обвилась вокруг моей шеи, едва не переломив мой нежный, еще не вполне окрепший хребет, а равно и, выражаясь фигурально, становой хребет всего человечества, каковым (хребтом) я, без всяких сомнений, являлся. Справившись с пуповиной, я, заикаясь, спросил: "Кто это обращается ко мне? И почему я тебя не вижу?" — "Почему, почему, пробурчал в ответ противный голос, — а потому, что ты не видишь дальше собственного носа, да и носа своего ты тоже, сказать по правде, не видишь. Кроме того, судя по всему, ты еще и непроходимо глуп, если до сих пор не смекнул, что я твой брат, к тому же старший. Да-да, мы с тобой одноутробные и, более того, однояйцевые братья-близнецы. Должен тебе сказать, что я давно уже дожидаюсь, когда ты перестанешь дрыхнуть и пускать пузыри через заднее отверстие". Признаться, мне очень не понравился тон этого замечания, но еще меньше мне понравился его смысл, возмутивший меня до глубины души, и я хотел было уже презрительно отвернуться, но сообразил, что это было бы глупо, ведь мой сосед (кто бы он ни был на самом деле) все равно ничего не мог увидеть в такой темноте, к тому же мы были разделены хотя и тонкой, но прочной перегородкой. И тогда, чтобы он не подумал, что может оскорблять меня безнаказанно, я прижался лицом к самой перегородке и закричал: "Эй, ты, грубиян, кретин, мудила, безмозглый осел и старый пердун! Если ты воображаешь, что можешь болтать
Однако вскоре я почувствовал скуку. Я жаждал поделиться с кем-нибудь мыслями о своей гениальности, ведь какой интерес в сотый раз говорить об этом самому себе, если и так уже все знаешь? Хотя мне и не хотелось первым начинать разговор, прерванный таким образом, но я все же ткнул кулаком в перегородку и как можно более грубо сказал: "Эй, ты! Спишь, что ли? Давай поболтаем." — "О чем?" — буркнул он довольно хмуро, но я все же почувствовал, что ему очень хочется поговорить со мной (видимо, ему тоже не улыбалось проводить время в одиночестве), что окончательно убедило меня в его бесхребетности и заурядности. — "О чем угодно, — сказал я (не мог же я прямо сказать, что хочу говорить о своей гениальности). — Ну, хотя бы давай рассказывать друг другу забавные истории". — "Давай, — охотно согласился он. — Только ты начинай, а то я ни одной истории не знаю, ни забавной, ни какой". — "Ну, тогда слушай", — снисходительно ответил я и объявил:
История об акселерации современной молодежи.
У одной женщины родилась двойня: мальчик и девочка. Мать купила для них большую кроватку, в которой они лежали хотя и порознь, но вместе. Когда они немножко подросли, они, как и всякие детишки в их возрасте, принялись играться, залазить друг на дружку, кувыркаться и баловаться. Но когда малышке исполнился год, у нее заболел животик. Его начало пучить, и никакие лекарства не помогали. Мать с ног сбилась, бегая по врачам, но никто не мог понять, в чем же дело. Кишочки, желудок, печень, поджелудочная железа, селезенка, почки — все это было тщательно проверено и найдено в совершенном здравии. Мать обратилась к знахаркам; те сказали, что девочку, определенно, сглазили, но ни отвар из колдовских трав, ни святая вода — ничто не помогало: животик девочки продолжал пучиться, становился все больше и больше — и вдруг, ровно через девять месяцев, малышка разродилась маленьким ребеночком, которого она прижила со своим родным годовалым братиком!
— Не знаю, может ли такое быть, — с сомнением сказал мой братец.
— Какая разница, может или не может, — совершенно справедливо возразил я, — главное, что история забавная.
— Нет, я люблю правдивые истории, — сказал он.
— Правдивые? Ну, хорошо, я расскажу самую правдивую на свете историю. Знаешь ли ты, куда девают умерших младенцев, от которых отказываются их матери?
— Нет, — дрожащим голоском ответил он.
— Ну, так я тебе скажу. Сначала их разрезают на части, вот так, — я показал руками, как это делается, хотя он (по слепоте своей) не мог этого видеть, — ручки складывают отдельно, ножки отдельно, головки отдельно. (Я чувствовал, как содрогается мой братец при этих словах, и это доставляло мне величайшее удовольствие.) Затем берут труп взрослого: мужчины или женщины — неважно. Выпотрашивают его, кишки выбрасывают на помойку, а внутрь зашивают расчлененных младенцев: кому с десяток ручек, кому с десяток ножек, а кому и пару головок. Потом эти фаршированные трупы возвращаются их родственникам, и те хоронят их за свой счет. Вот тебе самая правдивая на свете история.
— Знаешь, — твердо сказал он, — мне что-то расхотелось рассказывать истории.
— Но я еще не кончил, — возразил я. Я почувствовал, что обрел власть над своим братцем и теперь совершенно держу его в руках. Я мог управлять им при помощи слов — а это куда как тоньше, чем зарабатывать себе авторитет кулаками. Поэтому я продолжал:
— А вот не хочешь ли послушать, что ожидает тебя самого? А ожидает тебя ни что иное, как плодоразрушительная операция, которая применяется, когда плод не может родиться безопасно для его матери. Выглядеть это будет следующим образом — ты следишь за ходом моих рассуждений? Сначала они возьмут так называемый копьевидный перфоратор — это такой блестящий инструмент с тяжелым граненым острием — и начнут сверлить и долбить им твою маленькую глупую головку. Проделав в ней небольшую дырку, перемешают специальной палочкой мозг вместе со всеми твоими жиденькими мыслишками и удалят его, как это делалось в Древнем Египте при мумифицировании трупов. Затем сдавят твою черепушку специальным приспособлением, которое называется краниокластом, да не просто сдавят, а сломают, сомнут, как картонку, благо, она у тебя еще мягкая и податливая. Потом, просунув руку в материнскую матку, схватят тебя за шею, переломят ее крючком и, разрезав мягкие ткани ножницами, отделят голову от туловища. После чего засунут средний палец затянутой в резиновую перчатку руки тебе в рот (тут не зевай — кусай своего обидчика за палец!), вытянут твой котелок на всеобщее обозрение и выбросят на помойку. В завершение рассекут оставшееся в утробе тельце на части и по кускам вытащат его наружу. Вот что, мой милый бедный олигофрен и микроцефал, ожидает тебя в ближайшем будущем!
Но не успел я закончить, как почувствовал что-то неладное. Мой братец больше не слушал меня, но не потому, что не хотел, а оттого, что обстоятельства переменились. Мне даже показалось, что он исчез куда-то, что его больше нет рядом со мной. Все вокруг неожиданно пришло в движение. Сначала я ощутил равномерные сокращения оболочки, окружавшей меня; они происходили каждые десять-пятнадцать минут, но затем стали чаще и значительно сильнее. Со свойственной мне сообразительностью я сразу понял, что это ни что иное, как родовые схватки. Нельзя было терять ни мгновения, иначе этот недотепа запросто мог опередить меня и первым явиться на свет! Извиваясь, как змея, я принялся что есть мочи пробираться вперед, к выходу. Какая-то внешняя сила подхватила меня и неудержимо повлекла все дальше и дальше по темному туннелю к свету. Оболочка плодного пузыря, девять месяцев служившая мне темницей, разорвалась над моей головой, передние околоплодные воды хлынули наружу. К схваткам добавились потуги, и вскоре моя голова вылезла из половой щели на свежий воздух: сначала затылок, потом теменные бугры и, наконец, личико. Я почувствовал, как чьи-то крепкие руки хватают меня за плечи и извлекают на свет Божий. От радости, что я наконец-то оказался на воле, я вздохнул полной грудью и завопил во всю силу своих недюжинных легких, оповещая мир о явлении в него величайшего гения и пророка!