Санитарная рубка
Шрифт:
— Тихо, сучка, не дергайся, головенку сверну.
Анну втолкнули в микроавтобус, сшибли с ног, поставив на колени, притиснули к сиденью, вдавив в жесткую кожу, пахнущую почему-то мылом. Обычным, хозяйственным мылом. Мягко, почти неслышно, закрылась дверца, и микроавтобус тронулся.
Руки, державшие Анну, ослабли. Тот же равнодушный голос разрешил:
— Вставай, можешь дышать.
Она поднялась с колен и близоруко прищурилась. В это время микроавтобус заложил крутой поворот, и она, не устояв на ногах, снова повалилась на сиденье.
— Чё, датая что ли, падаешь?! — Мордатый парень в спортивном костюме сидел на боковом сиденье, широко расставив ноги, и следил за ней маленькими, острыми глазами из-под редких белесых бровей. Второй парень, нагнувшись, так,
Острый холодок пополз вдоль позвоночника. Анна сразу поняла — что они ищут. И испугалась. Но не силы, которая исходила от парней, а спокойного равнодушия, какое бывает у людей, которые делают давно знакомую и уже опостылевшую работу. Механически делают, не задумываясь. Она закричала, дернулась к дверце, но парень, сидевший на боковом сиденье, по-кошачьи неуловимо взмахнул рукой, и резкий удар по лицу опрокинул ее навзничь.
Второй, выпотрошив сумку, развязал целлофановый пакет со стряпней Светланы, понюхал и, достав пирог, откусил. Пожевал и снова откусил, приговаривал:
— Нормально. Пирогов похряпаем, потом потрахаемся, а потрахаемся — пирогов похряпаем. А здесь чего?
Раздернул и другой пакет, вытащил удивительное белое, до прозрачности, кружево. Такими в деревенских домах обычно накрывали подушки или комоды. Парень встряхнул его, хмыкнул и бросил на пол.
Из носа, из разбитой губы шла кровь. Анна пыталась утирать ее ладошкой, но не успевала, и кровь капала прямо на кружево, по-особому ярко выделяясь на белом.
Парни сосредоточенно жевали пироги, сторожили Анну взглядами и ни о чем не спрашивали. Она поняла: ее везут к другим людям, к тем, которые будут с ней разговаривать и которые будут спрашивать.
А что спрашивать — она теперь знала наверняка.
10
— Ну, пойдем, Николай Ильич, буду показывать свое хозяйство… Особо любоваться, конечно, не на что, зато чуйства — хоть захлебнись! — Сергей, успевший переодеться в рабочую спецовку, с истертыми верхонками в руке, открыл калитку, которая вела в большой огород, и первым пропустил Богатырева.
Тот сделал несколько шагов и остановился, оглядываясь на своего шурина. Худой, жилистый, остроносый, с черными, всегда сердитыми глазами, Сергей похож был на беспокойную птицу, которая никогда не сидит на одном месте, а постоянно перелетает, что-то ищет или просто мечется, не находя себе покоя. Он и сейчас, легонько подтолкнув Богатырева, заспешил скорым шагом по прямой, плотно утоптанной тропинке, тянувшейся от калитки до конца огорода. Впрочем, огорода, как такового, уже не было. Там, где раньше всегда садили картошку, стояли два старых лесовоза с облупившейся краской на кабинах, один из них без передних колес, на чурках-подставках, дальше, за лесовозами, высилась гора опилок, валялись, вразброс, кучи горбыля. С правой стороны, пересекая тропинку, наезжена была широкая дорога с глубокими колеями, она тянулась до пилорамы. Накрытая низкой дощатой крышей на два ската, пилорама тоже имела вид кургузый и изработанный, но, как видно, еще пилила — свежие тесины и несколько плах лежали в стороне, грелись на солнце, и от них густо наносило смолевым запахом. Впритык к пилораме, на толстые кряжи, наполовину вкопанные в землю, свалены были сосновые бревна, и они широко, криво-косо, раскатились по эстакаде.
— Погляди на мое хозяйство, Николай Ильич, полюбуйся. — Сергей присел на краешек бревна, сплюнул себе под ноги, закурил и тут же вскочил, словно ему прижгло заднее место. — Как нашу швейку закрыли, фабрику то есть, мы со Светланой сразу на мель сели. Сам понимаешь — ни работы, ни зарплаты, хорошо картошка да капуста выручили, Катюха к тому времени одиннадцатый класс заканчивает — в институт надо собирать… Одним словом — безнадега. Покрутился я, покрутился, репу почесал и упер станок с леспромхоза. Сам-то леспромхоз тоже рассыпался, добро бросом бросили и тащили оттуда все, кто неленивый. Тепличка у меня здесь стояла, я в ней буржуйку сварганил и станочек запустил, штакетник сначала пилил, всю зиму в этой тепличке сопли морозил, а по весне покупатель подвернулся, весь штакетник оптом забрал, я чуть повеселел. Ну а дальше вот — что видишь…
— Подожди, а почему твое хозяйство не работает? Или ты один здесь управляешься?
Сергей аккуратно и тщательно притоптал сапогом окурок и снова сел на краешек бревна, по-птичьи вздернул голову и неожиданно расхохотался — в полный голос, хлопая верхонками по коленке. Просмеявшись, серьезно ответил:
— Если бы мог один с этой пилорамой управляться, я бы горя не знал! Похмельный день сегодня у моих работничков! Вчера на поминках приняли, вечером пошли добавили, сегодня ходят на опохмелку шакалят. Завтра, может быть, сползутся. Кадры у меня аховые, Коля…
— Набери нормальных, трезвых!
— Покажи, где такие обретаются, я мигом побегу.
— Неужели никого?
— Ты как с луны свалился, спивается у нас народишко, в прах спивается, а у кого голова на плечах есть, тот ко мне бревна ворочать не пойдет. Помощник мне, Коля, нужен — край, до зарезу! Ты как дальше-то думаешь, куда определяться? Хватит, наверное, наслужился- навоевался… Может, подумаешь? Мы с тобой вдвоем дело здесь раскрутим. Я, честно сказать, даже обрадовался, когда тебя увидел, сразу в голову стукнуло — вот кого мне не хватает!
— Не думал я еще…
— А ты подумай, подумай! Ладно, я не тороплю, а то получается, как с ножом к горлу… Поживи, погляди, может, и впрямь якорь на родине кинешь. Заработаем — дом тебе поставим, женишься, детишек заведешь — не будешь ведь до старости в холостяках ходить.
— Я тебе сказал — подумаю.
— Не дурак, парнишка я смышленый — отстал. Ты чем заниматься сегодня решил? Я в центр сейчас поеду, может, компанию составишь?
— Поехали.
Старые «жигули», еще «копейка» первых выпусков, гремели, скрипели, но катились исправно, не глохли. Богатырев, опустив стекло, сидел на переднем сиденье, с любопытством осматривался, отмечая про себя, что многое, если не все, осталось без изменений, дома и улицы были прежними, но жизнь поменялась разительно. Совсем иной представала она теперь: вдоль центральной улицы Ленина громоздились самодельные торговые ларьки с диковинными аляповатыми вывесками, кое-где между ларьками, прямо у тротуара, сидели женщины, выложив на перевернутые ящики, застеленные газетами, вязаные носки и варежки, ношеные куртки, пальто и платья. Кто-то торговал водкой и пивом, кто-то выставил в стеклянных банках солонину и маринованные грибы, не съеденные за зиму, кто-то предлагал посуду, вытащенную, наверное, из собственного серванта. Прохожие торопились мимо этого торгового ряда, растянувшегося вдоль улицы, и не спешили что-то покупать. Вся эта серость и убогость так резко контрастировали с ярким весенним днем, с обилием солнечного света, что невольно казалось: это наваждение, встряхни сейчас головой — и оно исчезнет.
Нет, конечно, не исчезнет, хоть голову самому себе оторви.
Богатырев смотрел, слушал Сергея, который, не останавливаясь, то и дело ругаясь матерными словами, рассказывал:
— Тут недавно Светлана прибиралась в доме, мусор вытряхивала. И попался мне старый справочник телефонный… Рабочего поселка Первомайск. Открываю — приходи, кума, любоваться! Чего у нас только не имелось! И пищекомбинат, и райпо, и маслозавод, и мясокомбинат, и лесхоз, и леспромхоз, и швейка, и межколхозстрой, а главное — ДОК! [1] Куда все делось? Как в дыру провалилось! Вот и сидит теперь весь народ, дыроватыми штанами торгует. Тьфу! Ниже плинтуса опустили, дальше некуда, только раздавить осталось, как тараканов! Вот и давят, дарагих расиян. Это где видано, чтобы главный человек в стране — президент! — поддатый в телевизоре маячил!
1
ДОК — деревообрабатывающий комбинат.