Санкт-Петербург
Шрифт:
И когда мама Даша строго запретила, то он оглушительно заревел. Ничто его не остановило — ни няня, ни обещание скоро прийти, ни даже, в конце концов, обещание мамы остаться дома, она уже и не собиралась идти на ассамблею.
Ха, а ведь сынишка у нее будет более стойким, чем ее жена. Вот Даша, смотри, кого вырастила, — с определенным злорадством подумал Дмитрий и предложил Даше взять сына. И оказалось вдруг, что она сама хотела брать Александра на ассамблею, но не знала, как ответит муж. Ха, а он почему-то не думал, что у него такой авторитет!
В общем, они втроем оказалось на придворной ассамблее.
— О, а вот и Димитрий! — почти сразу же увидел его царь Петр Алексеевич. Он быстро прошел, небрежно разбрасывая придворных, — я его, понимаешь, ищу дома, не знаю как, а он по ассамблеям шатается. А женка у тебя где, князь?
Петр посмотрел на попаданца с таким лютым любопытством, что Дмитрий решил ответить. А то еще врежет нечаянно, потом составляй — не составляй списки невиноубиенных, как делал его предшествующий коллега (Иван IV Грозный), а мертвых уже не вернешь.
— Так вот же она, государь! — показал он в спину какого-то незнакомца, очень не похожего не только на княгиню Дарью Хилкова, но и на женщин вообще, ведь одета она была совсем не по моде XVIII века — приталенная тужурка, узкая юбка, такая короткая, что аж (ужас!) была лишь до щиколоток. Не зря царь не признал в ней женщину.
Но это была все же Дарья. Кое-как успокоив сынишку Александра, который на ассамблею-то рвался, но на самом празднестве так перепугался, что громко разревелся. Пришлось ей заниматься самым обычным занятием мамы — утихомириванием отпрыска.
Петра она, конечно, узнала, но стараясь потишить громкость сына, не могла повернуться. Ибо ор стоял такой, как будто кого-то либо резали, либо, как минимум, угрожали. И только потом она показала свое красивое личико.
— Ха, действительно княгиня! — поразился царь, — немецкая ли мода? Что-то не в мочь мне признать?
Дарья сама не знала и посмотрела на мужа. А уж тот постарался. Студентом он как-то раз участвовал в студенческой самодеятельности и там ему, с точки зрения юмора, конечно, пришлось рассказывать про западную моду. Здесь врать приходилось не меньше, да еще стараться не смеятся.
Но, в конце концов, (да здравствует студенческая самодеятельность!) он все рассказал и, видимо, убедительно. Царь Петр утвердительно похмыкал, и даже Дарья гордо смотрела на окружающих — вот, мол, какие одежи у меня есть!
И если вначале ассамблеи мужчины лишь удивленно смотрели, а женщины так вообще презрительно. Хорошо, хоть на словах не выражали эмоции, ведь здесь все было можно только по сигналу его царского величества. А тот увлекся разговором с Дмитрием.
А потом было поздно обливать презрением — мнение окружающих резко изменилось — то ли он рассказа князя Хилкова, то ли от количества сердитой водки и бархатистого венгерского. Теперь уже Даша гордо ходила по помещению, мужчины же пожирали взглядами, а женщины открыто завидовали. Попаданец Дмитрий так понимал, что вскоре немного видоизмененные студенческие наряды технических факультетов Запада станут очень популярны в России.
Меж тем, хотя Петр изумленно и даже ошарашено смотрел на Дашу, — пожалуй, впервые западные новинки проникали в Россию не его
Он настоятельно смотрел на него и даже, что б тот не заметно не исчез, цепко взялся за пуговицу — новомодный элемент западных костюмов. Вначале они шли только с немецкими нарядами, а потом распространялись уже самостоятельно. Вообще, пуговицы на Руси были долго, еще до монголо-татарской эпохи, но периодически забывались, чтобы потом лавинообразно появляться. Так было и при Петре I.
Дмитрий на этот почти интимный жест не обращал внимания, тем более монарх совсем не приводил сексуальный оттенок. Сказал, о чем давно уже хотел сообщить — новое легче и прочнее развивается, когда оно не насильно вбивается, а понятливо внедряется. Тогда населению кажется, что это добровольно, и они в него буквально впиваются.
Его царское величество на это соизволил не согласиться. Он посмотрел в него цепко, требовательно. Мол, на хрена брешешь царю. Меня не боишься, так Господа нашего небесного вспомни, кому лжешь, паршивец!
Дмитрий на это смело ответил. Дескать, ты, государь, сколько немецкий овощ, картохой называется, насильственно внедрял, все без пользы. А вот мои крестьяне уже во всю садят, скоту своему дают и сами едят. Правда, пожилые все равно брезгуют, зато молодые уже в три горла жрут, и вареный, и жареный и даже сырой, как яблок.
А все почему? Не чиновники глупые, которые сами не понимают и от того крестьяне ненароком едят ботву у этого овоща, а она у него в человеческое тело не входит, вот и как бы получается отравление.
Все было, конечно, не совсем так, только в основе правильно, но царь поверил. По крайней мере, он не спорил со своим близким верноподданным, хотя с теми, к которым он верил, он спорил принципиально, считая, что так легко пройдет правда.
Но тут он не решался, слишком уж тяжеловесными были доводы князя. Но предупредил, что на днях он едет в Оренбург, а вот завтра свободен, так что мы с тобой прокатимся в кибитке по твоим ближайшим деревням. И, черт возьми, если ты, князь Хилков, сегодня соврал, я у тебя всю правду выбью со спины палками и нагайками!
Дмитрий лишь улыбнулся, мудро, как показалось ему и нагло, как усмотрел на это монарх. И все равно, попаданец здесь был гарантирован от побоев царя. Он уже давно понял, что Петру не надо хвастать и сочинять. С этим придирчивым и реалистическо думающим самодержавцем рано или поздно сорвешься. Надо лишь говорить, что сработалось и все будет хорошо.
Вот и по картофелю он хотя и сочинял, но немного. Главное, он уже действительно был у крестьян. И если раньше его растили по велению помещика, то есть Дмитрия, князя Хилкова, то в последний год все чаще крестьяне собственной воле. Ведь даже сам не ешь, брезгуя или негодуя, то скот жрет охотно и на картофеле прямо-таки жирует. А там и хозяева начинаю потреблять. Если рожь не уродилась, так и не то еще будешь лопать! В древности-то родители рассказывали, и кору всякую ели, и крапиву с лебедой.