Санный след
Шрифт:
— Узнал, малец? Вот и стыкнулись снова.
— Лыч! — Чувства Гусара были противоречивы: и досада, и приятные воспоминания. — Так ты и впрямь ломанул?
— Я своему слову хозяин.
Лыч отвернул воротник добротного пальто, чиркнул спичкой, прикуривая. Гусар увидел на его лице свежий шрам, присвистнул:
— Это кто ж тебе клоуна сделал?
Лыч мимоходом отмахнулся:
— Так, вертухай один… Я его задубарил, так что ловить меня теперь — голяк! Живым не дамся, все одно вышка.
— А меня как нашел? Впрочем, это, верно, не трудно было?
— У одного барыги на хазе газету с твоей фоткой увидел.
В тот вечер они зашли в ближайший кабак и о многом поговорили. Ненадолго скинув с себя личину Петра Уманцева, Гусар вдруг понял, что он счастлив. Он по-другому дышал, по-другому говорил, по-другому смеялся. Он был самим собой. Катранщик, аферист, каторжник? Да, это он, его жизнь — и, кстати, жизнь, которая ему всегда нравилась. Он прекрасно вжился в роль обедневшего благородного дворянина, но все же это был другой человек, совсем другой. И временами такое накатывало!.. Теперь Гусар ясно осознал: прошло бы еще какое-то время, и он не выдержал, где-то сорвался бы, выдал себя. Но с появлением Лыча и у него появилась отдушина. Рядом с этим человеком он на время станет возвращаться к самому себе. А потом, оборачиваясь Уманцевым, уже не трудно будет стать еще более благородным, чистым, идеальным!
Лыч появился в городе неделю назад, восстановил старые связи, приобрел документы. Стал Тихоном Серковым. Он рассказал Гусару о двух малинах и «Приюте». А вскоре старые приятели побывали в этих местах вместе — вот только Гусар в таком виде, что никто не смог бы узнать в нем Петра Уманцева. Правда, завсегдатаи «малин» в театре и не бывали, но предосторожность никогда не оказывается лишней.
Итак, Илья стал играть как бы в двух театрах: себя самого в привычной жизни, и роль Петра Уманцева. Переход из одной ипостаси в другую давался ему необыкновенно легко. И потом: ушло напряжение, вечное подсознательное ожидание внезапной неприятности. Теперь он знал, как легко исчезнуть из одной жизни и появиться в другой. Но было еще что-то… При каждой встрече с Лычом он ожидал чего-то. Не хотел сам себе признаваться, но ждал. И однажды, встретившись раз в четвертый, Лыч таки спросил его:
— Как твои дела с бабами? Они тебя, такого артиста-красюка, на руках носят, я знаю! Небось, не одну маруху ножичком пофаловал?
При этом разговоре они были одни: Лыч первый раз привел Гусара на заброшенную баржу — в свои собственные владения. Илья, потянув из портсигара папироску и прикуривая, медленно покачал головой:
— Не было у меня с женщинами никаких дел… Честно говоря, боялся.
— Меня ждал! — Бугристое лицо приятеля перекосилось, полоса заживающего шрама задергалась — это он так смеялся. — Помнишь небось наш разговор? Как сподручнее было бы вдвоем?
У Ильи вдруг задрожали руки, судорогой потянуло в паху.
— Помню, — сказал он враз охрипшим голосом. — Всегда помнил.
Уже через несколько дней они входили через черный ход в салон мадам Солье. Был непоздний вечер, но уже темно, слякотно и совершенно безлюдно. Жаклин ждала его в отдаленной комнате — наполовину гардеробной, наполовину будуаре. Она распахнула халатик и оказалась в черном нижнем белье: ей казалось, что полуодетое тело интригует и возбуждает сильнее, чем обнаженное. Но Гусара и притаившегося до поры за дверью Лыча возбуждало совсем иное…
О том, что он — Петр
Анна Городецкая сама напрашивалась, ох, как напрашивалась! Дрожала от нетерпения, проходу ему не давала. И получила, чего хотела. Даже больше…
Да, лишь эти двое знали его — Уманцева. Первая и последняя. Остальные девушки не догадывались, он представал перед ними в иных ролях. Впрочем, нет: та девица, как позже выяснилось — дочь какого-то купца, — которую они с Лычом случайно встретили в плавнях у Волги. Они возвращались коротким путем из пригородной «малины» и на одном повороте столкнулись с ней. Девчонка сразу его узнала.
— Артист, Ромео!
Она всплеснула руками и тут же повисла у него на шее. Лыч подмигивал, кивая на густые, в рост человека, травы. Но Гусару не пришлось даже пальцем шевельнуть. Сильно подвыпившая девка сама тащила его в плавни, приговаривая:
— Вот так тебе! Артиста отхвачу! А то думает, дурак, что свет клином на нем…
Она явно хотела кому-то отомстить, и даже присутствие Лыча ее не смущало.
— А дружок твой пусть посторожит, — сказала она.
Лыч, конечно, шухером не ограничился…
Все это время Илья жил двойной жизнью. И не только потому, что в одном обществе был Петром Уманцевым, а в другом — Гусаром. Еще и потому, что, ненавидя женщин, с наслаждением убивал одних, и — в то же время, — нежно любил одну-единственную. Он любил княжну Елену Орешину. Ни в каких фантазиях не представлял он себя влюбленным в женщину и никогда не мечтал о том, чтобы женщина полюбила его. И вот…
Огромные, хрустально-чистые глаза белокурой хрупкой девушки из третьего ряда смотрели на него так преданно, как, наверное, смотрят лишь на божество. Много восторженных и восхищенных женских глаз видел артист Петр Уманцев. Но в этих взглядах — он чувствовал это и содрогался от бешенства! — всегда присутствовало и вожделение. Ему приходилось терпеть и томительный шепот, завлекающий смех, и обещающие прикосновения рук этих дам. Но все было пропитано отвратительным запахом похоти! Взгляд княжны Леночки — так он называл уже ее в мечтах, — пронзал грудь и входил в сердце так легко и прозрачно, как солнечные лучи сквозь облачка или радуга в дождевых брызгах.
Уманцев был отличным актером. Играя на сцене, он и вправду становился тем, кого изображал. И девушка, сидящая, в зале, виделась ему то Офелией, то Джульеттой, то Луизой. Но главное — он видел, понимал, что и она смотрит на него не как на красавца-мужчину, а как на Гамлета, Фердинанда… Все чаще и чаще Илья думал о том, что рядом с княжной Леночкой он сможет окончательно превратиться в Петра Уманцева, жениться и всегда видеть в ее глазах возвышенное чувство, которое превосходит плотское вожделение…