Шрифт:
Последний рис съели
…Вьюга выла который уж день, в избе было темно и серо; окно, заляпанное снежной кашей, больше походило на пробитую во льду реки и вновь схватившуюся на морозе прорубь, если смотреть в нее откуда-то снизу. Свет шел издалека, угасая. Но зато в школе отменили занятия, и пятиклассник Ванька сидел на печи, рассматривал с сестрой Шуркой картинки в календаре.
На первом листке красовалась елка с большой звездой на макушке и красными большими цифрами на серой бумаге поверх картинки – 1953. Это наступающий новый
– Вань, что там? – Шурка свешивалась с печи, поближе к свету, тянула на себя календарь и тыкала пальцем в лисью маску на одном из водивших хоровод вокруг елки.
– Маска, – терпеливо пояснял Ванька и хватал Шурку за ногу. – Свалишься!
Шурка ужом отползла назад и вновь ткнула в календарь пальцем:
– А зачем маска?
– Ребятишки переодетые, – Ванька знал, как встречают Новый год. – Ходят по кругу и поют. А на головах у них всякие звериные рожи – волки, зайцы, а то и лисы.
– А суслики?
– Суслики не бывают масками. Они же вредители. Соображать надо.
Ванька щелкнул по лбу малолетнюю сестру, задававшую совсем глупые для пяти лет вопросы. Та почесала, сморщившись, прибитое место, но не захныкала и не устроила драку – мамка сразу бы отобрала календарь, и ничего бы она больше не увидела. Чтобы не быть безответной, она ущипнула, как могла Ваньку за бок, а тот назло ей захихикал и стал просить:
– Еще, еще… Так щекотно, как будто вшонок бегает.
– А волки разве не вредители? Они чо – полезные? – стараясь не замечать ванькиных хихиканий, спросила Шурка. – А вот маски есть. Значит и сусликовые есть.
– Дура! Это же Москва! Откуда там суслики?
– А волки?
Раздосадованный Ванька, не зная, что сказать в ответ, хотел еще раз щелкнуть Шурку по лбу, но та предупредительно сморщила нос, давая понять, что на сей раз не стерпит и так заорет, что Ванька тут же получит мокрым полотенцем по горбушке. Мамка разбираться не станет, знает, что он Шурку щелкает по лбу, «ум вышибает». А уж отец придет, он злой как раз всю неделю ходит… Тут уж Ванька взвоет!
Ванька позамахивался-позамахивался сведенными в колесико пальцами и опустил их:
– Дура! Волк – это персонаж, а суслик – просто вредитель.
Шурка рада была, что брат пошел на мировую. Не стала больше ничего говорить про волка и суслика, спросила только:
– А в Москве сейчас тоже буран?
– Радио слушать надо! – Только и сказал Ванька и стал перелистывать календарь дальше.
Шурка вновь свесилась с печи, глянула на окно. На улице стало еще темнее, так выло за углом дома, что страшно делалось. «Да, поди, в Москве тоже буран, – решила она. – Папка вчера сказал, что «теперь до города дороги позабило, и эти долбаки где-нибудь да засядут или под откос слетят». Кто и куда должен был слететь, Шурка не поняла, хоть ей и было интересно сперва, а вот то, что до самого города буран, наводило на убеждение, что и в Москве теперь кружит вьюга. От города-то до нее, поди, не далеко.
Мать у стола чистила картошку. Шурка, заглянув с печи ей через плечо, решила, что зря: картошки чуть, а эта пускает ее в
Шурка обиделась на мать и надулась. Она хотела вареных горячих картошек с хлебом. Посыпать крупной сероватой солью и жевать, жевать… А эта, глянь, опять суп с луком наладилась варить. Бросит пять картошек на чугунок, лук накрошит туда, а хлеба, видать, как вчера, опять дать не додумается.
Есть так захотелось, что вот сейчас бы какую крошечку!.. Так и терла бы и терла ее на зубах. У мамки проси не проси – все равно ничего не даст.
– Вань, кабы щас лепешек на плите печеных…
Ванька дернул носом и вновь свернул пальцы в колечко. И опять передумал наказывать сестру за глупые, ненужные слова. Сам размечтался:
– Или бы полбулки хлеба. С луком. Сала настрогать мерзлого, огурцов соленых взять…
– Сала и я бы съела, – заглядывая снизу брату в глаза, обиженно сказала Шурка. – Да нету. А луку не хочу.
Из глаз ее выкатились две слезинки.
– Ладно, – нахмурился Ванька, увидев слезы, – смотри вон картинки.
Шурка придвинулась к нему и прижалась к плечу. Стала сквозь слезы рассматривать черные колы и гнутые загогулины, на которые Ванька говорил то «первое», то «двенадцатое», а то открывались картинки, и он рассказывал, что на них нарисовано, как будто она сама не видела. Шурка молчала и все думала о лепешках.
У Ваньки у самого в брюхе кто-то пел с самого утра. Что-то булькало и перекатывалось там внутри. Главное, что? Он же ничего еще не ел! Чему там перекатываться-то?
Парнишка тоскливо осмотрел растрескавшуюся печку и вдруг вспомнил, что осенью на ней сушили сырое зерно, которое (чуть не целый мешок!) как-то вечером принес отец. Половину зерна отдали потом почему-то дяде Егору Ветошкину, который тоже унес его поздним вечером по дождю и ветру, Ванька подумал еще тогда, что зря только сушили старались.
– Ну-ка, Шурка, уйди со света, – откладывая календарь и перекатываясь на живот, скомандовал Ванька. Щас мы заместо лепешек, пшеницы наедимся. Потом воды попьешь, и в животе у тебя тесто получится. Будет лежать, киснуть и помаленьку растворяться. Надолго хватит.
Шурка поспешно забилась в угол.
– Подай-ка лучину, – продолжал командовать Ванька. И она беспрекословно подчинилась. «Всегда бы так, – мельком подумал он. – А то разноется, рассопливится…»
Из трещин, паутиной покрывавших печь, Ванька, высовывая от усердия язык, наковырял горсти две пшеницы. Потер ее меж ладоней, очищая от глины, и поделил зерна на двоих старым поржавевшим наперстком, валявшимся на печи.
Наперстком играла Шурка: шила платья куклам понарошку, а Ванька смеялся над ней и над куклами-чурбачками и говорил, что это не куклы, а палки и им платья не нужны. К этому наперстку он не раз присматривался, подумывая – не напялить ли его на палец да не щелкнуть ли Шурку по лбу таким способом? Но боялся матери: расскажет отцу и тот тоже ему чем-нибудь щелкнет… Бил отец чем ни поподя, куда попало.