Сантехник, его кот,жена и другие подробности
Шрифт:
48
Мне сказали, народ алчет песен. Надо пять‑шесть, про зиму и любовь. Обещали слушательниц эзотерического толка, разумеющих светлую грусть.
Прихожу. Педагогический курятник. Самая модная песня у них – «Отцвели уж давно». Она же самая жизненная.
Сижу в углу, строю инструмент. Дамы подкрадываются, блестят в меня лорнетами.
– Ага! – радуются. – Превосходно!
Будто я поросёнок в яблоках и с хреном. Впорхнула– Я выйду в начале, буду бить в треугольник, как будто это куранты. Правда здорово придумала?
Кивнул. Зачем расстраивать. Может, думаю, есть в том сермяжная правда – убивать училок треугольником.
Я ведь думал: три раза брякнет (третий звонок) и уймётся. Так нет же! Она подражала самым долгоиграющим курантам, чередовала феерические звонкие трели морозными переливами и драматическими адажио. Причём никто же в зале не знает, что эта тётя – куранты. Все думают, она просто стоит и долбит одну ноту, потому что с ума сошла. Лицо конферансье при том плясало нечто новогоднее. Подмигивало, поднимало бровки, многозначительно косило на ёлку, губами делало плям‑плям. Всем сделалось неловко и до слёз скучно. Понимаете, треугольник такой инструмент, больше часа его соло можно терпеть за очень отдельные деньги. В детском саду партию треугольника поручают толстым и глухим, и тем, кто вчера описался. И то, все они потом стыдятся и до пенсии скрывают, что играли в саду на треугольнике. С последним дзынем сделался как бы Новый год и заснул последний зритель. Конферансиха залудила прегадкое буриме собственного приготовления. Начало такое: Новый год, новый год… (пять раз) Что он нам всем, друзья, принесёт… Потом, собственно, был концерт. Первая часть – дремучая бардятина. Про горы, деревья с человеческими эмоциями, и про способы разделить банку сардин на шесть голодных идиотов. Ко второй части удачно опоздал С.Б., джазмен‑алкоголик. Он тоже пришёл скулить про снег и чувство, но как‑то не так заскорузло у него получается. Как многие жители страны двух конфессий, он начал праздновать Новый год на католическое рождество, а старый Новый год ещё не наступил. Оттого дорога под ним змеится, выскальзывает и даже отпрыгивает в сторону. С.Б. в пути подруливает себе бровями и чехлом гитары. Пролез сквозь зал, плюхнулся на сцене, рядом. Расчехлился. Дыхнул на первые ряды так, что запотели лорнеты. После антракта мы с ним пели дуэтом, но быстро стало лень. Потренькали «прощание в Венеции», повернули к финалу. Тут у нас принято вовлекать в пение зал. С.Б. шепчет: давай «виноградную косточку», я там слабаю импровизацию, под Джо Пасса. Чего‑то расдухарились, проигрыш залудили на 214 куплета. И с тех пор педагоги не любят джаз.49
Господин посол мужчина важный. Унитаз у него большой, как церковь. И что‑то в унитазе сломалось.
Господин посол решает для себя – не посольское это дело, унитазы починять. Вот был бы примус, тогда да. А за горшки – нет, не берётся. Ссылается на крайнюю рукозадость, присущую послам большинства мировых держав.
Секретарь посольства звонит по газете во «все виды сантехнических работ». И вот, мастер Женя приезжает. Добрейшей души. На входе его обыскали, но не отобрали ничего. Потому что лицо честное. И мобилку оставили, хоть в мобилке мог быть тротиловый эквивалент ракеты «Булава», или даже фотик.
Посол заглянул, спросил – «Хав а ю»?– Женя – признался Женя.
– О! Джек! Овзихавтуплэйтугезалисенпикчерзтумайстори, йез? – спросил посол более детально.
– Йез – Женя в ответ слепил такое умное лицо, какое только можно слепить из двух пуговок, картофелинки и лукового перегара.
Большому, красивому как церковь унитазу Женя сделал наркоз, провёл резекцию и, якобы случайно, оторвал бачок с корнем.
(На самом деле, так поступают все настоящие сантехники, чтоб потом было, о чём рассказывать.)
И грянул потоп. В посольском туалете ведер с тряпками нет. И вот, Евгению мерещится ужасное: госпожа наша Латвийский Президент пьёт корвалол стаканами, вся в пятнах, трясёт нотой на пяти страницах и орёт по‑русски:– Что это такое, сука! Зачем ты затопил посольство!
Он сдирает с себя свитер, хочет вытереть вооружённый конфликт между Родиной и Англией.
А вода прибывает. Женя ищет, чего бы перекрыть, забегает за угол, там в душе человек плещется. Женя сквозь перегородку, громко, но вежливо, чтоб не испугать:
– Простите, где тут перекрыть холодную воду можно?
Теперь представьте: вы – жена английского посла. Моетесь в душе, вся, вместе с сисями. «Джинглз бенз» напеваете. Вдруг вбегает полуголый инкогнит, орёт взволнованно, очень похоже, что по‑арабски. И совсем не кажутся его слова предложением дружить народами.
Жена посла заявляет твёрдо, что из душа не выйдет, потому что верна стране, королеве и, по возможности, мужу. А лучше принцу Чарльзу. А ещё лучше Девиду Бегхему.
Евгений переспрашивает:– Чиво?…
Тут слушатели‑мужчины перебивают рассказчика, интересуются, какая она из себя, дрим вумен оф бритиш амбассадор. Женя врёт, говорит не рассмотрел, и что вера в Бога не велит ему алкать чужих тёть. По жару отпирательств всем делается ясно: сеанс имел место. И размер груди был – минимум четвёртый.
А вода прибывает. Женя убегает вдаль, искать вентель. Леди, чуть прикрыв собственность господина посла, зовёт всю королевскую конницу, всю королевскую рать. Прибегают конница и рать – в туалете никого. Лишь озеро до горизонта разлилось. А это Женя решил предупредить шефа о конфузе. (Владимир Сергеевич, у вас есть чем застрелиться? Ну, слушайте, тут такое дело.) Набирая номер, Женя случайно забрёл в спальню. Совершенно случайно. Не ждите наигранных реплик – «Кто спал на моей кровати и разорвал её на тыщу маленьких кроваток!» Всё‑таки, Евгений – не дикая селянка Машенька. Он не валялся в перинах, просто фотографировал немножко. Той самой, неотобранной мобилкой. Потом, когда конница и рать выкручивали обе его руки и левую ногу, объяснял по‑шпионски правдоподобно: – снимал на память, вдруг никогда больше не удастся побывать в спальне Английского посла… Теперь мы всей фирмой ждём прилёта из Англии ракеты Першинг с вот‑такой боеголовкой, которая будет являть собой адекватный ответ на Женину дерзость. Страшно, йопт!50
У барда Юры водилась чудесная женщина. Она в палатке спала за просто так, не требовала поутру БМВ в подарок. И от ля‑минора её не тошнило. Почти. Мы все Юре завидовали разноцветной завистью.
Но Юрино небо рухнуло, как штукатурка в борщ, внезапно и с обидными последствиями. Его женщина ушла к джазмену. На слёт гитаристов с большой буквы «Г» Юра приехал соло. Быстро‑быстро напился и стал нервно петь про поезда, про закурить и разом всё перечеркнуть. Сообразительные барды посуровели лицом, заныли солидарно‑надрывное, про бетон мужской дружбы в противовес испаряемости женского рода.
На первом же ай‑на‑нэ, тряхнув воображаемым монисто, в круг вскочила чужая тётка. Вся в малиновом трико. Сама белая, огромная.
Бардов этим не проймёшь. Нас не занимают здоровущие пляшущие бабы. Мы вообще считаем абсурдом танцы на трезвую голову в одетом виде. Должно быть эта женщина приблудилась от ролевиков. У них там, судя по лицу, она была предводитель гоблинов.
Игнорируя ритм, женщина сделала несколько опасных прыжков. Сосед справа опознал в них танец пьяного паровоза. Сосед слева сказал, что видел похожую пантомиму у Марселя Марсо, она называлась «толстый удав умирает» А бард Виталик, который в пьяном виде способен видеть будущее, сказал – нет, это цыганский танец «Ручеёк».