Сапфировая скрижаль

Синуэ Жильбер

Покачав головой, он предложил ей сесть с ним рядом.

— А где Сарраг с Эзрой? — через некоторое время поинтересовался Рафаэль.

— Когда я с ними рассталась, они были в университетском саду. Но сейчас их там скорее всего уже нет. Они собирались в библиотеку…

— Чтобы выяснить, кто такой «изверг»… — Да.

На площадь вывалилась группа смеющихся и весело жестикулирующих студентов, юных и беззаботных. Миновав сидящую пару, они испарились за дверью, выходящей на одну из улочек.

— Я убил человека… — уронил Варгас.

— Это

не было убийством. Вы спасали жизнь другому.

— Тогда как назвать деяние, оборвавшее чью-то жизнь?

— По-моему, вы неправильно ставите вопрос. Есть разница между самозащитой и сознательным стремлением уничтожить другого.

— И, тем не менее, я отнял у него жизнь.

— Допустим. Давайте представим, что было бы все по-другому. Если бы Сарраг погиб по вашей вине, то есть из-за вашего невмешательства, то разве не были бы вы так же виновны в его смерти?

— Я уже ничего не знаю… — И продолжил настолько тихо, что Мануэле показалось, будто она не слова его слышит, а угадывает мысли: — Господи… Боже… Почему? Почему так происходит? Слишком поздно… Эти перекрестки, на которых мы теряемся… Почему, Господи?

— Мы всего лишь жалкие существа из плоти и крови, смертные и несовершенные, фра Варгас. Мы не маленькие боги.

— И это говорите вы? Вы, которая всегда кажетесь выше всего этого?

Мануэла откинула голову, словно намереваясь рассмеяться.

— Вот уж действительно… Довольно занятное у вас обо мне представление. Да чем я отличаюсь от других? — Он словно не понял вопроса. — Да, чем я отличаюсь? Из большинства людей, которые нас окружают… — она запнулась, подбирая слова, — мало кому удается жить полной жизнью, быть такими, какие они есть. Мы все носим маску, но это лишь маска, а за ней скрывается часть нашей души. Только великие мудрецы, достигшие цельности, предстают без внешней защиты, без маски, не боясь выставлять на всеобщее обозрение свою суть. А остальные не смеют. Мы боимся всего и главным образом — других людей. Нам хочется раскрыть объятия, но мы ограничиваемся тем, что подаем милостыню. Нас уличают то в недостатке смелости, то в безрассудстве. Путь к себе очень долог, фра Варгас. Вам так не кажется?

— Лично мне кажется, что есть необратимые деяния. И то, что я совершил, — из их числа.

— Значит, вы лучше Петра? И что, по-вашему, ему следовало делать после того, как он трижды предал Учителя своего до того, как прокричал петух? Скрыться? Уйти в себя? До самой смерти посыпать себе голову пеплом?

— Вы не понимаете! Я убил человека!

— Но не нарочно же! А в рамках самообороны! — Сама того не замечая, она кричала громче Варгаса: — Откуда у вас эта потребность к постоянному самобичеванию? Желание спрятаться в раковину под предлогом, что препятствие кажется вам непреодолимым?

— Что вы такое говорите?

— Правду! В глубине души вы отлично понимаете, что, прикончив этого человека, вы вовсе не совершили хладнокровного убийства! Но все равно усиленно стараетесь убедить себя в обратном!

Она спохватилась, что ее несколько занесло в стремлении любой ценой вытащить его из унылого состояния, и он может воспринять ее поведение как жестокость.

— Простите… Я не хотела причинить вам боль. Я…

— Нет, не извиняйтесь. В ваших словах есть доля истины.

Из университетского сада доносились голоса студентов.

— Что вы хотите? — продолжил он. — Должно быть, мне не хватает смирения, и возможно, я больше не верю в счастье.

Мануэла слегка нахмурилась:

— Странно, что вы это сказали. Мне было лет пятнадцать или шестнадцать, когда я спросила у отца, что такое счастье. И знаете, что он мне ответил? «Нужно хранить в памяти наши мечты с таким же упорством, как моряк смотрит на звезды. А потом каждое мгновение жизни стараться делать все возможное для их осуществления. Потому что нет ничего хуже, чем сдаваться».

— Интересно, но неточно.

— Почему?

— Потому что бывают мгновения, когда отказ от чего-то является самым большим доказательством любви.

— Должно быть, вы поэтому вступили в орден? Сдались?

— Ошибаетесь, — не глядя на нее возразил он. — Я это сделал из любви к Богу, ведомый лишь верой в Него. Вдохновленный Его жизнью, смертью и воскресением. — Он старался говорить как можно убедительней, но отчетливо понимал, что нисколько ее не убедил. — Ладно, коль уж вы вроде бы сомневаетесь, объясните мне, по какой такой причине, кроме веры, я решил уйти в монастырь?

Мануэла ответила не сразу. Она вспомнила ту сцену в Касересе, у фонтана, когда она насела на Варгаса, вынудив его отступить за последнюю линию обороны. Она всегда знала силу слов и как сильно можно ранить словом, но никогда прежде не понимала этого так отчетливо.

— Я вам верю, — ласково проговорила она. — Вам незачем мне доказывать что бы то ни было.

— Что… Что вы сказали?

Мануэла повторила.

Рафаэль в полной растерянности недоверчиво смотрел на нее, пытаясь найти в ее словах какой-то подвох. Должно быть, ее очевидная искренность его успокоила, потому что напряженность, в которой он пребывал все это время, вдруг исчезла.

Неуклонно движущееся по небосклону солнце достигло своими лучами того места, где они сидели. На лбу Варгаса выступил пот, влажные губы напоминали созревшую ягоду.

Мануэла встала. Жара становилась невыносимой.

— Пойдемте поищем наших друзей, — неуверенно предложила она. — Может, они что-нибудь нашли.

— Торопиться незачем. Ничего они не нашли. Я знаю, кто такой «изверг».

— Знаете?

— Там, в часовне, предаваясь размышлениям, я случайно глянул на статую святого Иакова, и мои мысли плавно перешли на апостолов, их миссию, их служение. Я думал о тех препятствиях, которые им пришлось преодолеть. Спрашивал себя, почему Господь наш избирает тех, а не других?