Сапоги императора
Шрифт:
Родители меня ждали и, только я шагнул через порог избы, в один голос спросили:
— Приняли тебя или нет?
Я гордо ответил:
— При-ня-ли!
Мать закрестилась часто-часто:
— Спасибо тебе, святой пророк Наум, что наставил младенца на ум!
Отец насмешливо, по-дьяконовски, пропел:
Спасибо
И Наумову ку-му-у-у!
Окинув отца гневным взглядом, мать закричала:
— Дьяволы тебя в аду за язык на железном крюке повесят!.. На, качай зыбку, мне некогда!
Сказала так, обиженно поджала губы и вышла из избы. Тут я рассказал отцу о сапогах императора, о двух дырках и двух морковках в них. Думал, что родитель со мной посмеется, но он как туча нахмурился:
— Если об этом озорстве дознаются полицейские, то тебя в кровь иссекут нагайками, да и меня в тюрьму запрут!
Я вспомнил, как совсем недавно верховые полицейские, посвистывая нагайками, гнали по нашей улице закованных в цепи мужиков. Они были измучены и просили:
— Дайте хоть минуту отдыха!
— Водицы бы испить...
Конвоиры сильнее крутили нагайками:
— Шагайте, в тюрьме напьетесь и отдохнете!
Теперь я очень испугался: неужто и моего отца могут заковать в кандалы? А он покачивал зыбку, в которой гугукала моя сестричка Наташка, и молчал. Это молчание было таким тяжелым, что уж лучше бы отец меня высек! Но еще страшнее стало, когда прибежала к нам школьная уборщица.
— Иван Ильич, директор школы зовет тебя к себе! И скорее...
Отец даже заикнулся:
— 3-з-з-а-чем!
— Мое дело сказать, а уж зачем да почему, мне знать ни к чему! Наказывал, чтобы ты всякий струмент захватил...
— Ладно, приду!
Заткнув за пояс топор, отец взял еще инструментальный ящик и мне шепнул:
— Покачивай зыбку! О царском портрете матери ни гугу! Понял? Если скажешь — горя хватишь. Она заплачет, заноет, полсела взбулгачит и твою тайну выдаст... Ну а если меня полицейские схватят, тогда уж сам за хозяйство берись!
Отец ушел, а я себе места не находил: все ждал и ждал родителя. Маялся и думал, что, если отца схватят, то мне трудно придется! Надо мать и сестренку кормить, да и дел в хозяйстве пропасть. У телеги правое переднее колесо расшаталось: придется шину перетягивать, а может, и втулку менять. И тут не миновать идти к кузнецу, а чем за ремонт платить?
Наступил вечер. Он потянулся медленно, как вечность. Наташка спала, мать пряла льняную куделю и была спокойной. Потом стала тревожиться:
— Куда же отец-то сгинул? Неужто к кому из родичей ушел? Может, к сестре — Фешке Жильцовой? А зачем? Надоели тутошние вечорки-беседушки с шабрами? Ох, только бы с каким винопивцем не схлестнулся: напьется, задурит и еще в долги влезет!
Я как мог, так и успокаивал мать:
— Ты не бойся! Тятька же не маленький — не пропадет! Какие-нибудь дела его закрутили-завертели...
Только я так молвил, как дверь распахнулась, отец широко шагнул через порог и чтобы не разбудить Наташку, полушепотом пропел:
Загуляли голыши,
А богаты не дыши!
Мать шумнула:
— Смолкни, певун, дочку разбудишь!
Отец положил под лавку топор, туда же вдвинул инструментальный ящик. Мать съязвила:
— Что-то шибко развеселился? Может, нашел клад и стал богат?
— Двугривенный на соль заработал. В школе парты чинил.
А сколько денег пропил? Нынче даром-то поят только попа, дьякона, старосту и урядника...
— А мне Коронат Лександрыч чайный стакан поднес...
После ужина мы улеглись спать и отец стал мне в ухо шептать:
— Учителя не знают, кто портрет испортил. А Коронату не хочется об этом в полицию писать, он обрезал портрет, а меня попросил укоротить раму. Теперь у императора вместо ног культи остались.
Мать лежала на печи и вдруг спросила:
— Вы о чем там шепчетесь? Кто ночами шепчет, того домовой топчет и спать не дает!
Отец слегка толкнул меня в бок: дескать, помалкивай, и отозвался:
— Сказку сказываю...
— Какую? Я бы тоже послушала.
— Как хитрый сибирский кот притворился мертвым и многих мышей погубил...
— А-а-а, эту сказку я давным-давно слыхала!
* * *
Следующим утром я прибежал в школу рано. Портрет висел на прежнем месте. Я смотрел и не понимал, то ли император стоит, то ли сидит? И портретная рама стала короче — отец ее сильно урезал! Глянул я и на икону: Христос по-прежнему смотрел подозрительно...
Ученики собирались, и пришла учительница. Она была хмурой, немножко побледневшей: видимо, порча царского портрета ее тоже сильно встревожила. Только учительница открыла рот и хотела начать урок, как в класс торопливо вошел директор и что-то ей шепнул. Елизавета Александровна еще больше побледнела:
— Беда беду родит, а одна никогда не ходит!
Мы стали шептаться:
— Какая беда?
— Может быть, кто умер?
Но больше всех тревожился я: «Неужто будут узнавать, кто императору сапоги испортил?»
На перемене Устя Паньшина стала прыгать через веревочку-скакалочку и приговаривала:
— А я слыхала, что директор сказал! Слыхала!
К нам в школу едет фа-ра-мон! Коронат Лександрыч так и шепнул: «Может, он будет злым, как фарамон!»
После уроков я поспешил домой и сказал отцу:
— Тять, Коронат Лександрыч нашей учительнице сказывал, что в школу приедет фарамон. Фарамон — это кто?
Лицо отца побелело.
— Ох, Мишка, уж не фараона ли ждут?
— А фараон кто?