Сапожок Принцессы
Шрифт:
– Не будете ли вы, мадам, столь любезны объяснить, чем именно я могу служить вам?
Она сделала усилие, чтобы немного прийти в себя, и, обернувшись к нему залитым слезами лицом, протянула руку, которую он все с той же изысканной галантностью поцеловал. Только Маргарита на этот раз задержала свои пальцы в его руке на несколько мгновений дольше, чем нужно, потому что руки его дрожали и горели огнем, в то время как губы были холодны, как мрамор.
– Можете ли вы что-нибудь сделать для Армана? – легко и просто сказала она. – У вас такое огромное влияние при дворе, так много друзей…
– Но, мадам, что же вы не искали участия у вашего французского друга, месье Шовелена? Его влияние, если не ошибаюсь, простирается намного дальше, вплоть до французского правительства.
– Я не могу просить его, Перси… О, я хочу, я сначала боялась тебе говорить, но… но… он назначил цену за голову брата, которая…
Она отдала бы богатства всех миров за то, чтобы иметь возможность признаться ему во всем… во всем, что она сделала этой ночью, в том, как она страдала, как руки ее были связаны. Но она не рискнула дать выход своему порыву… даже теперь, когда поняла, что он еще любит ее и что у нее есть надежда вернуть мужа. Она не решилась признаться. Он мог не понять, он мог остаться безучастным к ее борьбе и ее опасениям.
Быть может, сэр Перси догадался, о чем она думает. Все тело его стало воплощением умоляющего просителя, ожидающего доверия, в котором вновь отказывала ему ее глупая гордость. Увидев, что она продолжает молчать, он вздохнул и с подчеркнутой холодностью сказал:
– Увы, мадам, пока вы в таком состоянии, нам не удастся поговорить… А что касается Армана, прошу вас не беспокоиться. Ручаюсь вам моим словом, он будет спасен. Теперь могу ли я попросить у вас позволения уйти? Час уже поздний и…
– Примите же мою благодарность, – сказала она с настоящей страстью, придвигаясь к нему вплотную.
Легко и естественно, без всяких усилий он мог заключить ее в объятия, мог сцеловывать ее слезы… но она опять поманила его, как однажды, чтобы бросить потом, как ненужную вещь. Он считал, что это всего лишь очередной каприз, а не перемена образа мыслей, и гордость вновь не позволила ему вручить себя ей.
– Мадам, слишком рано, я еще ничего не сделал. Вам пора идти, вас ждут служанки.
Он сделал шаг в сторону, освобождая дорогу. Она испустила короткий вздох разочарования. Его гордость сражалась с ее красотой и победила. Она еще несколько мгновений смотрела на него: он оставался все так же безучастен и строг. Он предпочел отстраниться. Серые тона все более уступали золотистым лучам восходящего солнца. Защебетали птицы. Природа пробуждалась, улыбаясь, в счастливом ожидании тепла славного октябрьского утра. И лишь между двумя сердцами лежал непреодолимый барьер гордости, который ни один из них не решился переступить первым.
Сэр Перси склонился в низком церемонном поклоне, когда она с еще одним горестным вздохом начала наконец подниматься по ступеням террасы.
Она медленно поднималась наверх, касаясь рукой поручня балюстрады, длинный трен ее украшенного золотом платья легко скользил следом, лучи рассвета создавали вокруг ее волос золотой ореол, вспыхивая в рубинах на голове и руках. Она дошла до ведущих в дом высоких стеклянных дверей. Прежде чем войти, Маргарита на мгновение замерла и обернулась, безнадежно надеясь все же увидеть протянутые к ней руки и услышать зовущий вернуться голос. Но он оставался недвижим – его массивная фигура, казалось, была воплощением несгибаемой гордости и непоколебимого упрямства.
На ее глазах вновь выступили слезы, и, чтобы он уже не увидел их, она быстро повернулась и побежала внутрь дома, к своим покоям.
А если бы она оглянулась на этот залитый розовым светом сад, она бы увидела, что тот, кто был теперь причиной ее страданий, сильный человек, переполненный отчаянием и страстью, потерял все свое упрямство и гордость, всю свою силу воли и остался лишь страстным, безумно влюбленным мужчиной; едва ее шаги растворились внутри дома, он упал на колени на ступени террасы и в слепом сумасшествии своей любви стал целовать то место, где стояла ее ножка, и поручень каменной балюстрады, к которому прикасалась ее рука.
ГЛАВА XVII
ПРОЩАНИЕ
Добравшись до своей комнаты, Маргарита увидела горничную, страшно взволнованную ее отсутствием.
– Ваша честь, должно быть, очень устали, – сказала бедная женщина, едва державшая глаза открытыми, – уже шестой час.
– Ах да, Луиза, – ласково ответила Маргарита. – Да, действительно, я очень устала. Но и ты устала не меньше, так что быстро отправляйся спать, я лягу сама.
– Но, миледи…
– Нет, нет, не спорь, Луиза, немедленно отправляйся спать. Подай шаль и оставь меня.
Луиза охотно повиновалась. Она сняла со своей хозяйки роскошное бальное платье и накинула на нее мягкий кружевной капот.
– Не нужно ли еще чего-нибудь вашей чести? – спросила она.
– Нет, более ничего. Впрочем, потуши огни.
– Да, миледи. Спокойной ночи, миледи.
– Спокойной ночи, Луиза.
Как только горничная ушла, Маргарита раздвинула занавески и распахнула окно. Сад и замыкающая его река были затоплены розовым светом. Далеко на востоке лучи восходящего солнца уже поблескивали золотой полосой. Луг опустел, и Маргарита бросила взгляд на террасу, где только что тщетно пыталась вернуть любовь человека, однажды принадлежавшего ей всецело.
Было даже несколько странно, что, несмотря на все беспокойство за жизнь Армана, ей было более горько от того, что произошло теперь.
Казалось, все ее тело бесконечно страдало, отвергнутое человеком, оставшимся холодным к ее призывам, воспротивившимся ее страсти, не ответившим на порыв чувств, что давали еще надежду на возврат прежних счастливых дней в Париже, надежду, что еще не все умерло и не все забыто.
Как это загадочно! Она еще любит его! Теперь, через несколько месяцев непонимания и одиночества, оглядываясь назад, вдруг поняла: она никогда и не переставала любить его и в глубине своего сердца всегда смутно чувствовала, что глупая суетность, пустой смех, ленивое равнодушие были не что иное, как маска, а настоящий, сильный, страстный и волевой человек скрывался под ней – человек, которого она любила, мощь которого очаровала ее, личность которого покорила; а за его неповоротливым умом – она всегда это чувствовала – скрывалось нечто огромное, спрятанное от всего света и более всего – от нее.