Саша Чекалин
Шрифт:
— Мало народу в селе остается, — озабоченно говорил дед. — Как с урожаем-то, справимся?
— Уберем, — спокойно отвечал отец, громко прихлебывая чай с блюдечка. — Только бы фронт установился. Отступают всё наши.
— А помощь идет от наших союзников? — спрашивала бабушка. — Почему же они не воюют? — Она недоумевающе качала головой.
— Не нашего они покроя, союзники-то, — отвечал дед, неодобрительно хмуря густые брови. — Капиталисты разве захотят русскому народу помогать… Советской власти они враждебны…
Отец что-то говорил про военные
Сквозь дремоту до Саши доносился резкий, словно кем-то кованный голос деда:
— Жидковаты союзники-то… Не закалены еще воевать…
— Я пойду спать, — сказал Саша и вылез из-за стола, поблагодарив стариков.
Раздеваясь на печке, он слышал, как за трубой в стене стрекочет сверчок. Попалось под руки что-то живое, пушистое, теплое. «Кошка» — догадался Саша, сворачиваясь, как в детстве, калачиком на ватной подстилке.
Утром, когда Саша проснулся, отец уже ушел на пасеку, а дед — в кузницу.
Бабушка истопила печку. Изба была наполнена приятным запахом свежевыпеченного хлеба. Два больших темно-золотистых каравая, прикрытых мокрым полотенцем, лежали на лавке, от них шел густой пар.
С тех пор как по селу прошел слух, что Саша зачислен в истребительный батальон, бабушка стала относиться к нему с особым уважением. Теперь он «военный человек», все знает, во всем разбирается. И пока Саша завтракал, она старалась выведать у него, когда же наконец остановят «этих супостатов», как называла она вражеские войска.
— Остановят, бабушка, — уверенно отвечал он, вспоминая свой разговор с Тимофеевым и невольно подражая ему. — Остановят. Но готовиться надо к длительной войне.
— К длительной? — испуганно переспросила бабушка.
Саша, нахмурившись, неопределенно пожал плечами.
— Ничего, — успокоил он Марью Петровну, вылезая из-за стола. — Наш Советский Союз — во какой! — Саша, мысленно представив себе географическую карту, широко развел руки, показывая, какой огромный Советский Союз. — А Германия вот какая. — Промежуток между руками у него сузился. — Поняла?
Выйдя на крыльцо, Саша зажмурился от обильного солнечного света, яркими снопами заливавшего умытую за ночь дождем зеленую луговину. Вдоль большака молодцевато блестели темно-зеленой листвой посаженные Сашей еще в детские годы деревья. За это лето они заметно поднялись, закудрявились.
Саша прошел по берегу Вырки, заросшему кустарником и осотом. Землянка на горе еще сохранилась, только не было потолка и местами обвалились стены.
В сопровождении Тенора Саша медленно шел к своему дому, еще не зная, чем он займется в Песковатском, вспоминая вчерашнее блуждание по лесу. Было теперь у Саши такое ощущение, словно фронт внезапно приблизился к Лихвину и враг находится совсем рядом.
Невольно на все окружающее он стал смотреть по-новому. Дом стоит на отшибе. По сторонам — огороды, кусты, сад, речка. Можно задворками незаметно подойти к нему, и так же незаметно проглядывается весь большак, подымающийся за кооперативом в гору. Полусгнившая доска в подворотне легко приподнимается в этом месте — можно пролезть во двор.
Саша вошел в дом. В сенях скрипели половицы. Пахло плесенью, пылью. Все находилось на прежнем месте, как и два года назад. Только голубые с цветочками обои местами заплесневели да почерневшая бумага на потолке отклеивалась, провисала.
Саша вышел во двор, огляделся. Все было родное, обжитое. А вот у двух елок на пригорке — приметный бугорок, заросший травой. Насыпали они с Витюшкой его своими руками. Казалось, было это совсем недавно, хотя прошло уже несколько лет. Саша хорошо помнил тот день.
…Ребята азартно сражались в футбол на своей спортивной площадке, рядом с домом дедушки.
В самый критический момент, когда Саша — центр нападения пытался обвести опытных игроков Фильку Сыча и Лиходея и готовился ринуться к вражеским воротам, его позвали домой.
— Громила-то у нас умирает, — жалобно сообщил Витюшка, встретив брата на дороге у моста.
…Громадный лохматый Громила, уже старый годами, неподвижно лежал в конуре. Глаза у него были мутные, страдальческие, из них текли крупные слезы.
— Громила, Громилушка, голубчик! Хороший ты наш! — разговаривали с ним ребята.
В ответ собака только чуть шевелила хвостом. У Громилы уже не было сил не только встать на ноги, но и поднять голову.
Ребята видели, как Тенор совался носом в морду Громиле, трогательно лизал его.
— Собака и то понимает, — замечали окружающие, — жалеет.
На другой день Громила подох.
На огороде, под двумя елками, Саша и Витя вырыли могилу, обложили глинистые края досками и похоронили своего друга, насыпав сверху вот этот бугор. Сохранилась и прибитая внизу у дерева дощечка, на которой можно было еще разобрать: «Громила, наш верный друг».
Когда Саша снова вернулся в избу к бабушке, оказалось, что к нему уже заходили приятели.
— Придут еще, — успокоила бабушка.
Она угадала. Почти тотчас же скрипнули половицы в сенях, и в дверях показалось расплывшееся в улыбке, загорелое до черноты лицо Сереги. Он был босой, в руках держал кнут, видно, сразу с поля.
— Ребята сказали… Я прямо к тебе, — сообщил он, здороваясь с Сашей.
Они вышли на крыльцо.
Подошли Тоня с Зиной, а вслед за ними Егорушка и Степок. За последнее время Зина заметно выросла, округлилась, стала вполне взрослой девушкой. Прямой пробор черных как смоль волос очень шел к ее скуластому румяному лицу, делал его миловидным. Сзади вилась тяжелая и длинная коса, такая коса, которой позавидовали бы все девчата в Лихвине. Тоня тоже повзрослела, но осталась худощавой, тоненькой. По-прежнему у нее было очень чистое, слабо тронутое загаром лицо. Под длинными темными ресницами глаза стали еще более голубыми, и очень красили ее ровные, один к одному, молочной белизны зубы.