Саша Чекалин
Шрифт:
— Слышала… — грустно сказала она. — Все слышала… — И, вскинув на Сашу свои еще более потемневшие глаза, с явной надеждой спросила: — Шурик! Если фашисты до нас дойдут?.. Что мне тогда делать?.. Ты скажи, посоветуй…
Раньше Саша не видел Наташу такой растерянной, присмиревшей. С волнением она ожидала его ответа.
— Не могут они до нас дойти… — решительно заявил он, стараясь успокоить девушку. — Вот увидишь… Скоро все по-другому повернется… По-моему, только панику создают с этой эвакуацией. Ну детишек, ясное дело, подальше надо увезти. Боятся они самолетов.
— Думаешь,
Долго еще сидели они рядом и разговаривали о том, что волновало в эти дни всех советских людей.
— Ложусь спать с одной думкой, — говорила Наташа. — Проснусь, а радио вдруг заговорит: «Началось наше генеральное наступление по всему фронту…»
— Я тоже жду… — говорил Саша, удивляясь, что такие же мысли были и у него самого.
Пора уже было уходить. Саша нерешительно стоял у порога.
— Домой? — спросила она.
— Пойду к Володе Малышеву… — сообщил он. — Будет он мне, так же как и ты, голову мылить… Чернецова тоже требует его к себе.
Быстро протянув Наташе руку, он стиснул ее похолодевшие пальцы и глазами сказал то, что хотелось бы сказать словами: «Ты не бойся… Надейся на меня. Ты мой самый задушевный друг. Я своих друзей всегда уважаю и… люблю». Быстро, твердыми шагами он прошел через большую комнату, словно стараясь убежать от Наташи.
На улице стало еще жарче. Воздух был сухой, накаленный, и Саше захотелось махнуть на реку. Купаться он любил, особенно саженками отмеривать расстояние от берега до берега.
Сунув руки в карманы, Саша медленно шел, поглядывая по сторонам и жалея, что ни о чем не договорился с Наташей. Можно было бы пойти на реку, а вечером в кино.
«Который уже раз так…» — думал он про себя, удивляясь своей нерешительности.
Навстречу, по Коммунистической улице, подпрыгивая на ухабах, стремительно промчался райкомовский «газик», подняв густое серое облако пыли. На заборе сидели босоногие, загорелые, в одних трусах ребятишки и оглушительно стреляли из палок в небо, воображая, что летят неприятельские самолеты. Всюду: на стенах домов, на заборах, на телеграфных столбах — белели плакаты, листовки, объявления горсовета, извещавшие население, как вести себя в случае воздушной тревоги; как бороться с зажигательными бомбами; как соблюдать светомаскировку… Внимание Саши привлекли два плаката. На одном среди темных развалин выделялось человеческое ухо, а надпись крупно гласила: «Болтун — находка для врага!» На другом была нарисована виселица со свастикой и рядом стоял вооруженный немецкий солдат. Внизу чернела надпись: «Вот что готовят тебе, советский гражданин, фашистские захватчики!»
«Посмотрим… что еще мы фашистам приготовим…» — подумал Саша, рассматривая плакаты.
По противоположной стороне бодрой рысцой бежал пожилой одноглазый почтальон Михеич. Саша знал, что Михеич потерял свой глаз на фронте, во время прошлой войны с немцами, обороняя полковое знамя. За свой подвиг Михеич имел солдатский георгиевский крест, которым очень гордился.
И теперь, нацепив на свой серый китель «Георгия», Михеич не шел, а бежал пригибаясь от тяжести объемистой брезентовой сумки. За ним ожидающе и тревожно из окон домов следили десятки глаз.
— Получай, Марьюшка, от сына! — весело кричал Михеич, размахивая письмом. — А тебе, Пелагеюшка, нет ничего. Завтра ожидай…
Саша стоял и смотрел на Михеича, удивляясь его — неистощимой говорливости, как и все мальчишки, завидуя георгиевскому кресту.
«Герой… — думал Саша. — Раньше тоже за подвиг награждали».
— Чего загляделся?.. — услышал Саша позади знакомый грубоватый голос и почувствовал, как кто-то весьма невежлива толкнул его в бок.
— Это ты, Митяй… — обрадовался Саша. Перед ним стоял Митя Клевцов, франтовато одетый — в новой рубашке, в сером пиджаке, с различными значками, до которых он был большой охотник.
— Сегодня не едем. Можно отдыхать, — тихо сообщил он, крепко пожав Саше руку.
— В кино не пойдешь? — осведомился Саша. — Новый киносборник.
— Может быть, — неопределенно отозвался Митя, и его широкое, с толстыми губами и коротким носом лицо приняло задумчивое выражение.
Митя любил говорить про себя во множественном числе. И теперь он снова повторил:
— Может быть, и сходим…
Саша так и не понял: согласен Митя пойти в кино или у него свой план на свободный вечер. Митя был старше Саши почти на два года.
Он уже до войны работал на шахте и считал себя опытным, бывалым человеком. Дружба между ребятами возникла недавно — в истребительном батальоне. До этого они мало знали друг друга.
Саша молчал.
— Зайдем ко мне? — предложил Митя и пообещал: — У меня патроны есть лишние. Сходим в лес, постреляем…
Он знал, что Саша любит стрелять. Саша замялся. В последнее время Саша иногда заходил к Мите, был знаком с его матерью — Варварой Христофоровной, приветливой, разговорчивой женщиной. Знал его младшего брата и старшую сестру, работавшую в школе учительницей.
— Некогда, Митяй! Честное слово, некогда… — признался Саша. — Бегу к Володьке Малышеву. Вызывают его в райком комсомола.
Володя Малышев был дома. Он сидел у себя в маленькой комнатке на втором этаже. У него болели зубы. Который уже день решал Володя один и тот же важный вопрос и никак не мог его решить: какова будет его дальнейшая жизнь? Его так же, как и Васю Гвоздева и Егора Астахова, в истребительный батальон не взяли (Саше Чекалину помогло его умение ездить верхом). Нужно было как можно быстрее определить себя. То он склонялся к мысли поступить в военный госпиталь (теперь все госпитали были военные) санитаром. То им вдруг овладевало страстное желание уехать куда-нибудь поближе к фронтовой зоне и там влиться добровольцем в какую-нибудь воинскую часть.
— Академик! Ты дома? — крикнул за дверью знакомый голос, и в комнату, стремительно рванув дверь, вошел Саша, как всегда деловитый, озабоченный. Последний год Володя носил очки в роговой оправе и поэтому получил в школе от своих друзей почетное прозвище — Академик.
— Все мечтаешь?.. — осведомился Саша, наливая из графина стакан воды. Он залпом выпил и тяжело рухнул на диван.
— Сижу, как мышь в норе… — пожаловался Володя, поглаживая рукой распухшую щеку. — Второй день мучаюсь.