Шрифт:
Венедикт Ерофеев
С А Ш А Ч Е Р Н Ы Й И Д Р У Г И Е
На днях я маялся бессонницей, а в таких случаях советуют или что-нибудь подсчитывать, или шпарить наизусть стихи. Я занялся и тем и этим, и вот что обнаружилось: я знаю слово в слово беззапиночным
Меня подивило это, но ненадолго. Разница в степени признания тут ни при чем: я влюблен во всех этих славных серебрянновековых ребятишек, от позднего Фета до раннего Маяковского, решительно во всех, даже в какую-нибудь трухлявую Марию Моравскую, даже в суконно-кимвального Оцупа. А в Гиппиус - без памяти и по уши. Что до Саши Черного - то здесь приятельское отношение, вместо дистанционного пиетета и обожания. Вместо влюбленности - закадычность. И "близость и полное совпадение взглядов", как пишут в коммюнике.
Все мои любимцы начала века все-таки серьезны и амбициозны (не исключая и П.Потемкина). Когда случается у них у всех, по очереди, бывать в гостях, замечаешь, что у каждого чего-нибудь нельзя. "Ни покурить, ни как следует поддать", ни загнуть не-пур-ля-дамный анекдот, ни поматериться. С башни Вяч. Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь.
А в компании Саши Черного все это можно: он несерьезен, в самом желчном и наилучшем значении этого слова.
Когда читаешь его сверстников-антиподов, бываешь до того оглушен, что не знаешь толком, "чего же ты хочешь". Хочется не то быть распростертым в пыли, не то пускать пыль в глаза народам Европы; а потом в чем-нибудь погрязнуть. Хочется во что-нибудь впасть, но непонятно во что, в детство, в грех, в лучезарность или в идиотизм. Желание, наконец, чтоб тебя убили резным голубым наличником и бросили твой труп в зарослях бересклета. И все такое. А с Сашей Черным "хорошо сидеть под черной смородиной" ("объедаясь ледяной простоквашей") или под кипарисом ("и есть индюшку с рисом"). И без боязни изжоги, которую, я заметил, Саша Черный вызывает у многих эзотерических простофиль.
Глядя на вещь, Рукавишников почесывает пузо, Кузмин переносицу, Клюев - чешет в затылке, Маяковский - в мошонке. У Саши Черного тоже свой собственный зуд - но зуд подвздошный приготовление к звучной и точно адресованной харкотине.
Во всяком случае, четверть века назад, когда я впервые напился до такой степени, что превозмог конфузливость, первым моим публично прочитанным стихотворением был, конечно, "Стилизованный осел":
Голова моя - темный фонарь с перебитыми стеклами,
С четырех сторон открытый враждебным ветрам,
По утрам ...
– ну, и так далее.