Сатирикон

Петроний Гай

120. Трех вождей унесла Фортуна, которых жестоко Злая, как смерть, Эниб задавила под грузом оружья. Красс у парфян погребен, на почве Ливийской — Великий, Юлий же кровью своей обагрил непризнательный город. Точно не в силах нести все три усыпальницы сразу, Их разделила земля. Воздаст же им почести слава. Место есть, где среди скал зияет глубокая пропасть В Парфенопейской земле по пути к Дикархиде великой; Воды Коцита шумят в глубине, и дыхание ада Рвется наружу из недр, пропитано жаром смертельным, Осенью там не родятся плоды; даже травы не всходят Там на веселом лугу; никогда огласиться не может Мягкий кустарник весеннею песней нестройной и звучной — Мрачный там хаос царит, и торчат ноздреватые скалы, И кипарисы толпой погребальною их окружают. В этих пустынных местах Плутон свою голову поднял. Пламя пылает на ней и лежит слой пепла седого. С речью такой обратился отец к Фортуне крылатой: «Ты, что богов и людей подчиняешь всесильною властью И не миришься никак ни с одною устойчивой властью, Новое мило тебе и постыло то, что имеешь, Разве себя признаешь ты сраженной величием Рима? Иль ты не в силах столкнуть обреченной на гибель громады? В Риме давно молодежь ненавидит могущество Рима, Об охраненье добытых богатств не заботясь. Ты видишь Пышность добычи, ведущую к гибели роскошь богатых, Строят из злата дома и до звезд воздвигают строенья. Волны из скал выжимают и море приводят на нивы, И над порядком природы глумясь, беспрестанно

мятутся. Даже ко мне они в царство стучатся, и почва зияет. Взрыта орудьями этих безумцев, и стонут пещеры В опустошенных горах, и прихотям служат каменья. А сквозь отверстья на свет ускользнуть надеются души. Вот почему, о Судьба, нахмурь свои мирные брови, Рим побуждая к войне, мой удел мертвецами наполни. Да уж давненько я рта своего не омачивал кровью, И Тисифона моя не омыла несытого тела С самых с тех пор, как поил клинок свой безжалостный Сулла И взрастила земля орошенные кровью колосья». 121. Вымолвив эти слова и стремясь протянуть свою руку Грозной Судьбе, расщепил он землю великим зияньем. Тут беспечная так ему отвечала Фортуна: «О мой родитель, кому подчиняются недра Коцита! Если дозволено мне безнаказанно истину молвить, С волей твоей я согласна. Затем что не меньшая ярость В сердце кипит и в крови не меньшее пламя пылает. Как я раскаялась в том, что о Римских твердынях радела! Как я дары ненавижу свои! Пусть им стены разрушит То божество, что построило их. Я всем сердцем желаю В пепел мужей обратить и кровью душу насытить. Вижу Филиппы, покрытые трупами двух поражений, Вижу могилы иберов и пламя костров фессалийских, Внемлет испуганный слух зловещему лязгу железа. В Ливии чудится мне, как стонут, о Нил, твои веси В чаянье битвы Актийской, в боязни мечей Аполлона. Ну, так раскрой же скорей свое ненасытное царство, Новые души готовься принять. Перевозчик едва ли Призраки павших мужей на челне переправить сумеет: Флот ему нужен. А ты пожирай убитых без счета, О Тисифона, и жуй, бледноликая, свежие раны: Целый истерзанный мир спускается к духам Стигийским». 122. Еле успела сказать, как, блесками молний пробита, Вздрогнула туча, но тут же отсекла прорвавшийся пламень. В страхе присел повелитель теней и застыл, притаившись В недрах земли, трепеща от раскатов могучего брата. Вмиг избиенье мужей и грядущий разгром объявились В знаменьях вышних богов. Титана лик искаженный Сделался алым, как кровь, и подернулся мглою туманной, Так что казалось, уже столкнулись гражданские рати. В небе с другой стороны свой полный лик погасила Кинфия, светлый взор отвратив от убийств. Громыхали, Падая с горных вершин, разбитые скалы; Реки, покинув русло наудачу, усохнуть готовы. Звон мечей потрясает эфир, и военные трубы Марса грозно зовут. И Этна, вскипев, изрыгнула Пламень досель небывалый, взметая искры до неба. Вот среди свежих могил и тел, не почтенных сожженьем, Призраки ликом ужасным и скрежетом злобным пугают. В свите невиданных звезд комета сеет пожары, Сходит Юпитер могучий кровавым дождем на равнины, Знаменье это спешит оправдать божество, и немедля Цезарь, забыв про покой и движимый жаждой отмщенья, Галльскую бросил войну: гражданскую он начинает. В Альпах есть место одно, где скалы становятся ниже И открывают проход, раздвинуты греческим богом, Место есть, где алтари Геракла стоят, где седые, Вечно зимой убеленные, к звездам стремятся вершины, Будто бы небо свалилось на горы. Ни солнце лучами Вида не в силах смягчить, ни теплые вешние ветры: Всё там оковано льдом и посыпано инеем зимним. Может вершина весь мир удержать на плечах своих грозных. Цезарь могучий, тот кряж попирая с веселою ратью, Это место избрал и стал на скале высочайшей. Взглядом широким окинул кругом Гесперийское поле. Обе руки простирая к небесным светилам, воскликнул: «О всемогущий Юпитер и вы, о Сатурновы земли, Вы, что так рады бывали победам моим и триумфам, Вы мне свидетели в том, что я Марса зову не охотой И не охотой подъемлю я меч, но обидой задетый. В час, когда кровью врагов обагряю я рейнские воды, В час, когда галлам, опять покусившимся на Капитолий, Альпами путь преградил, меня изгоняют из Рима. Кровь германцев-врагов, шестьдесят достославных сражений — Вот преступленье мое! Но кого же страшит моя слава? Кто это бредит войной? Бесстыдно подкупленный златом Сброд недостойных наймитов и пасынков нашего Рима. Кара их ждет! И руки, что я занес уж для мщенья, Вялый не может связать. Так в путь же, победные рати! В путь, мои спутники верные! Тяжбу решите железом. Всех нас одно преступленье зовет, и одно наказанье Нам угрожает. Но нет! должны получить вы награду! Я не один побеждал. Но если за наши триумфы Казнью хотят нам воздать и за наши победы — позором, Пусть же наш жребий решает Судьба. Пусть усобица вспыхнет Силы пора испытать. Уже решена наша участь: В сонме таких храбрецов могу ли я быть побежденным?» Только успел провещать, как Дельфийская птица явила Знаменье близких побед, взбудоражив воздух крылами. Тут же послышался слева из чащи ужасного леса Странных гул голосов, и тотчас блеснула зарница. Тут же и Фебова щедрость свой светлый лик показала, В небе явившись и лик окружив позлащенным сияньем. 123. Знаменьем сим ободрен, Мавортовы двинул знамена Цезарь и смело вступил на путь небывалых дерзаний. Первое время и лед не мешал, и покрытая серым Инеем почва лежала, объятая страхом беззлобным, Но, когда через льды переправились храбрые турмы И под ногами коней затрещали оковы потоков, Тут растопились снега, и зачатые в скалах высоких Ринулись в долы ручьи. Но, как бы по слову чьему-то, Вдруг задержались и стали в своем разрушительном беге. Воды, недавно бурлившие, можно разрезать ножами. Тут-то впервые обманчивый лед изменяет идущим, Почва скользит из-под ног. Вперемежку и кони, и люди, Копья, мечи и щиты — все валится в жалкую кучу. Мало того — облака, потрясенные ветром холодным, Груз свой излили на землю, и ветры порывные дули, А из разверстых небес посыпался град изобильный. Тучи, казалось, обрушились сами на воинов бедных И, точно море из твердого льда, над ними катились. Скрыта под снегом земля, и скрыты за снегом светила, Скрыты рек берега и меж них застывшие воды. Но не повержен был Цезарь: на дрот боевой опираясь, Шагом уверенным он рассекал эти страшные нивы. Так же безудержно мчался с отвесной твердыни Кавказа Пасынок Амфитриона; Юпитер с разгневанным ликом Так же когда-то сходил с высоких вершин Олимпийских, Чтоб осилить напор осужденных на гибель гигантов. Цезарь гордость твердынь еще смиряет во гневе, А уже мчится Молва и крылами испуганно машет. Вот уж взлетела она на возвышенный верх Палатина И словно громом сердца поразила римлянам вестью: В море-де вышли суда и всюду по склонам альпийским Сходят лавиной войска, обагренные кровью германцев. Раны, убийства, оружье, пожары и всяческий ужас Сразу предносятся взору, и в этой сумятице страшной Ум, пополам разрываясь, не знает, за что ухватиться: Этот бежит по земле, а тот доверяется морю. Волны — вернее отчизны. Но есть среди граждан такие, Что, покоряясь Судьбе, спасения ищут в оружье. Кто боится сильней, тот дальше бежит. Но всех раньше Сам народ — плачевное зрелище! — смутой гонимый, Из опустевшего града уходит куда ни попало. Рим упивается бегством. Одной Молвою Квириты Побеждены и бегут, покидая печальные кровли. Этот дрожащей рукой детей за собою уводит, Тот на груди своей прячет пенатов, в слезах покидая Милый порог, и проклятьем врагов поражает заочно. Третьи к скорбной груди возлюбленных жен прижимают И престарелых отцов. Заботам чуждая юность Только то и берет с собой, за что больше боится. Глупый увозит весь дом, и прямо врагу на добычу. Так же бывает, когда разбушуется ветер восточный, В море взметая валы, — ни снасти тогда мореходам Не помогают, ни руль. Один паруса подбирает, Судно стремится другой направить в спокойную гавань, Третий на всех парусах убегает, доверясь Фортуне… Но не о малостях речь! Вот консулы, с ними Великий, Ужас морей, проложивший пути к побережьям Гидаспа. Риф, о который разбились пираты, кому в троекратной Славе дивился Юпитер, кому с рассеченной пучиной Понт поклонился и с ним раболепные волны Босфора — Стыд и позор! Он бежит, оставив величие власти. Видит впервые Судьба легкокрылая спину Помпея. 124. Этот разгром, наконец, даже самых богов поражает. Страх небожителей к бегству толкает. И вот отовсюду Сонмы божеств всеблагих, гнушаясь землей озверевшей, Прочь убегают, лицо отвернув от людей обреченных. Мир, пред другими летя, белоснежными машет руками, Шлемом сокрыв побежденную голову и покидая Землю, пугливо бежит в беспощадные области Дия. С ним же, потупившись, Верность уходит, затем Справедливость, Косы свои растрепав, и Согласье в истерзанной палле. В это же время оттуда, где царство Эреба разверзлось, Вынырнул сонм ратоборцев Плутона: Эриния злая, Грозная видом Беллона и с факелом страшным Мегера, Козни, Убийство и Смерть с ужасною бледной личиной. Гнев между ними несется, узду разорвавший, привольный, Гордо подняв кровожадную голову, лик, испещренный Тысячей ран, он прикрыл своим окровавленным шлемом. Щит боевой повис на левой руке, отягченный Грудой несметной вонзившихся стрел, а в деснице Держит он светоч зловещий, пожарища землям готовя. Тут ощутила земля могущество вышних. Светила Тщетно хотят обрести равновесие вновь. Разделяет Также всевышних вражда. Во всем помогает Диона Цезарю, милому ей, а с нею Паллада-Афина В верном союзе и Ромул, копьем потрясающий мощным. Руку Великого держат Фебея и брат, и Килленский Отпрыск, и сходный в делах с Помпеем Тиринфский воитель. Вот загремела труба, и Раздор, растрепав свои космы, Тянет навстречу богам главу, достойную ада: Кровь на устах запеклась, и плачут, изранены, очи; Зубы торчат изо рта, покрытые ржавчиной грубой; Яд течет с языка, извиваются змеи вкруг пасти И на иссохшей груди, меж складками рваной одежды. Правой дрожащей рукой он подъемлет факел кровавый. Бог сей, покинув потемки Коцита и сумрачный Тартар, Быстро шагая, взошел наверх Апеннин достославных. Мог обозреть он оттуда все земли и все побережье И затопившие мир, словно волны, грозные рати. Тут из свирепой груди такую он речь испускает: «Смело возьмите оружье, душой распалившись, народы, Смело возьмите и факел пожара несите по весям: Кто укрывается, будет разбит. Поражайте и женщин, И слабосильных детей, и годами согбенную старость. Пусть содрогнется земля и с треском обрушатся кровли. Так предлагай же законы, Марцелл! возбуждай же плебеев, О Курион! Не удерживай, Лентул, могучего Марса! Что же, Божественный, ты, покрытый доспехами, медлишь, Не разбиваешь ворот, городских укреплений не рушишь, Не похищаешь казны? Великий! иль ты не умеешь Римский оплот оберечь? Так беги же к стенам Эпидамна И Фессалийский залив обагри человеческой кровью!» Так свершилося все на земле по приказу Раздора.

Евмолп только кончил изливать этот неудержимый поток слов, когда мы наконец вступили в Кротон. Отдохнув для начала в небольшой гостинице, принимаемся на другой день подыскивать дом на более широкую ногу и оказываемся в толпе наследоискателей, кинувшихся разузнавать, что мы за люди и откуда. В соответствии с тем, что решено было на общем совете, мы повествуем с необузданной сообщительностью, откуда мы и кто мы такие, а те верят нам безусловно. И принялись они сей же час взапуски предлагать Евмолпу свою поддержку.

(Все наследоискатели ищут наперебой Евмолпова расположения разными подношеньями.)

125. Покуда все это потихоньку шло в Кротоне, Евмолп, блаженствуя, совершенно позабыл, каково прежде было его состояние, и стал своим же хвалиться, будто никто здесь не может устоять перед его очарованием и что благодаря поддержке друзей его людям ничего не будет, даже если они в чем-то преступают законы того города. Один только я, хоть и наполнял изо дня в день прямо-таки распираемое от преизбыточных благ тело и мнил, что отвела от меня свой взгляд стоящая на карауле судьбина, а нет-нет и помыслю о причине моего преуспеяния, да и скажу себе: «Ну, как пошлет тертый этакий искатель кого-нибудь в Африку на разведку и раскроется наш обман? Ну, как наемник, наскучив обладанием счастья, осведомит друзей и злобным предательством раскроется наша выдумка? Вот и придется тогда вновь бежать и невиданной нищетой заменить побежденную как будто бедность. Боги-богини, до чего ж дурно тем, кто живет без закона: чего заслуживаешь, того и ждешь».

(Опасения Энколпия, принявшего кличку Полиэн, постепенно рассеиваются. Хрисида, служанка красавицы Кирки, прислана к нему госпожой.)

126. «Знаешь свою красу, так и гордый, вот и продаешь ласки свои, не даришь. А куда ж еще метят эти волосы, гребенкой завитые, лицо, натертое снадобьями, эта тихая нагловатость во взоре? Куда метит и походка, нарочито неторопливая, когда и ступня со ступней не разойдется больше, чем ей положено, — куда, как не на то, чтобы выставить свои красы да и продать их? На меня погляди: по птицам не гадальщица и к небесам астрологов равнодушная, а узнаю по лицу нрав человеческий и, увидев тебя на улице, уж понимаю, о чем твоя мысль. Потому, коли продашь то, о чем прошу, так купец есть, а отдашь так, по-человечески, — будешь моим благодетелем. А что сказываешься рабом и из простых, только разжигаешь пыл желания. Иным, видишь ли, женщинам без грубости не распалиться, и не просыпается у них страсть, пока не увидят раба какого или вестового, высоко подпоясанного. Других арена разжигает, или запыленный погонщик мулов, или актер бродячий, себя на позор выставляющий. Той самой породы хозяйка моя: четырнадцать передних рядов перескочит и среди простонародья отыщет себе предмет».

Увлеченный соблазнительной этой речью, «слушай, — сказал я тогда, — та, что меня полюбила, уж не ты ли?» Много она смеялась такой незадачливой гипотезе. «Не брал бы ты, — говорит, — на себя так много. Никогда еще я до раба себя не уронила, и да не попустят боги, чтобы я висельника в объятиях своих сжимала. Это матроны пускай рубцы от побоев целуют; а я хоть в услужении, но дальше всаднических рядов в жизни не сяду». Не мог я не подивиться, сколь прихотливо желание, и одним из чудес признал в служанке надменность матроны, а в матроне — неразборчивость служанки. Шутки наши продолжались, и я попросил служанку привести госпожу в рощу платанов. Девушке мысль понравилась. Подобрала она тунику повыше и свернула в ту лавровую рощу, что прилегала к дорожке. Вскорости выходит она из укрытия с госпожой и подводит ко мне близко женщину, совершеннейшую всех изваяний. Нет таких слов, какие могли бы выразить эту красоту, ибо, что ни скажи, все мало. Волосы, завитые самой природой, рассыпались по плечам, лоб маленький с зачесанными назад волосами, брови разбегались до линии щек и почти срастались в соседстве глаз, что сияли ярче звезд в безлунную ночь; ноздри слегка раздувались, а ротик был совершенно тот, какой Праксителю чудился у Дианы. А подбородок, а шея, а руки, а ослепительная эта ножка, схваченная тонким золотым обручем, — да она паросский мрамор затмевала! Тогда только, преданный любовник, я в первый раз позабыл Дориду.

Как это вышло, о Зевс, что, сам положивши оружье, Средь небожителей ты мертвою сказкой молчишь? Вот бы когда тебе лоб украсить витыми рогами, Время настало прикрыть белым пером седину. Подлинно здесь пред тобою Даная, коснись ее тела — И огнедышащий жар члены пронижет твои.

127. Довольная, она засмеялась так пленительно, что казалось, это полная луна явила из-за туч свой лик. И тут же, пальчиками дополняя речь, «если ты не побрезгуешь, — говорит, — женщиной ухоженной и один лишь год знавшей мужа, предлагаю тебе, юноша, сестрицу. Братец у тебя, правда, есть — я не сочла для себя зазорным о том справиться. Что же тебе мешает и сестру признать? То же родство будет. Ты снизойди только и, если будет угодно, признай мой поцелуй». — «Ни за что! — восклицаю я. — Красотою твоей тебя заклинаю, да не побрезгуешь ты допустить человека пришлого в круг твоих почитателей. Дозволь лишь боготворить тебя, и ты обретешь обожателя. А чтобы ты не считала, будто в храм любви я вступаю безданно, дарую тебе брата моего». — «Как? Ты ли это, — возразила она, — даришь мне того, без кого жить не можешь, чьим поцелуем дышишь, кого любишь любовью, какой я от тебя хочу?» И такая прелесть явилась в голосе, произнесшем эти слова, что сладостный звук, напоивший мягкий воздух, казался согласным пением Сирен, ласкавшим, как нежное дуновение. Тогда при неизъяснимом отсвете беспредельных небес я решился, восхищенный, спросить ее имя. «Как? неужто не сказала тебе моя служанка, что меня зовут Киркой? Я, правда, не порождение Солнца и не задерживала моя матерь по своей прихоти всемирного течения светил; и все ж, если нас соединят судьбой, кое-что я отнесу на счет неба. Да что там, бог уже уготовляет нечто в неизреченных своих помыслах! Не случайно Кирка любит Полиэна: от века брачный огонь соединял эти имена. Так обнимай же меня, если хочется. И не бойся любопытных чьих-нибудь глаз: братец твой отсюда далеко». Сказав это, Кирка увлекла меня на пестрый покров земли, и я утонул в объятиях, что были мягче пуха.