Сатирикон
Шрифт:
«Ты нас, выходит, — заметил я, — перевяжешь, как будто каждый из нас монолит и не вынужден терпеть от желудка? будто мы и не чихаем никогда, не храпим? и все оттого, что этот род хитрости однажды удался мне счастливо? Ну, вообразим, что один день мы продержимся, а что, если долее нас задержит безветрие или противный ветер? Что станем делать? И одежды, надолго упакованные, протираются, и свитки перевязанные покорежатся. Мы ли, юноши, доселе трудов не знавшие, снесем, наподобие статуй, мешковину и узы? Нет, надо и далее искать пути к спасению. Смотрите-ка, что я придумал. Евмолп — человек пишущий, чернила у него есть наверное. Так вот, с их-то помощью переменить бы нам свою окраску с головы до пят. И вот будто рабы-эфиопы мы будем при тебе, не знающие унизительных пыток, веселые, а переменой цвета кожи проведем врагов».
«Вот-вот, — сказал Гитон, — ты еще обрежь нас, как иудеев, уши проколи в подражание арабам, мелом набели лицо, чтобы своих в нас признала Галлия — будто сама собой краска способна извратить облик и не надо многому соединиться вдруг, чтобы обман во всех отношениях был убедителен. Допустим, подкрашенное снадобьем лицо продержится подолее, положим, что от легких водяных брызг не явятся на теле пятна, не пристанет к чернилам одежда, которая и без клея нередко
103. «Да не потерпят этого ни боги, ни люди, — воскликнул Евмолп, — чтобы жизнь ваша завершилась столь жалкой кончиной. Лучше уж делайте так, как я скажу. Вы убедились на бритве, что нанятый мною — цирюльник; пускай он сейчас же обреет обоим не головы только, но и брови. После него я помечу вам лбы соответствующими знаками, чтобы у вас был вид клейменых. И вот буквы, покрыв ваши лица мнимым позором, вместе отведут подозрения ваших преследователей».
Медлить с обманом не стали, подошли украдкой к борту корабля и предоставили цирюльнику обрить нам головы. Евмолп обоим покрыл лоб огромными буквами и но всему лицу щедрой рукою вывел пресловутое надписание беглых. Нечаянно один из путешественников — тот, что, прильнув к борту, освобождал свой страдающий от качки желудок, увидел в лунном свете цирюльника, предающегося несвоевременному занятию, и, бросившись обратно на свою койку, осыпал проклятиями то, что так зловеще походило на последние обеты терпящих кораблекрушение. Пренебрегая проклятиями тошнившегося, мы принимаем строгий чин и, тихо улегшись, проводим остаток ночи в тяжком забытьи.
(Между тем Лих и Трифена видят пророческие сны. Первый рассказывает Лих.)
104. «Привиделся мне во сне Приап и сказал: „Энколпия ищешь, так знай: на твой корабль мною приведен“». Всполошилась Трифена, «ну совсем, — говорит, — словно вместе спали, ведь и ко мне Нептуново изваяние, которое я видела в том храме, что в Байях, явилось со словами: „В ладье ты Лиховой Гитона обретешь“». — «Из чего можно заключить, — заметил Евмолп, — что Эпикур был божественный муж, раз он осудил подобный вздор изящнейшим доводом».
Сны, что, подобно теням, порхая, играют умами, Не посылаются нам божеством ни из храма, ни с неба, Всякий их сам для себя порождает, покуда на ложе Члены объемлет покой и ум без помехи резвится, Ночью дневные дела продолжая. Так воин, берущий Силою град и огнем пепелящий несчастные стогна, Видит оружье, и ратей разгром, и царей погребенье, И наводненное кровью пролитою ратное поле. Тот, кто хлопочет в судах, законом и форумом бредит И созерцает во сне, содрогаясь, судейское кресло. Золото прячет скупой и вырытым клад свой находит. С гончими мчится ловец по лесам, и корабль свой спасает В бурю моряк или сам, утопая, хватает обломки. Пишет блудница дружку. Матрона любовь покупает. Даже собака во сне преследует с лаем зайчонка. Так во мраке ночей продолжаются муки несчастных.И все-таки, не желая оскорбить видение Трифены, «а кто, — говорит Лих, — мешает нам осмотреть корабль, чтобы не показалось, будто мы осуждаем деяния божественного ума?» А тот, кто ночью застал несчастную проделку — Гес было его имя, — тут и закричи: «А, так это те самые, что брились при луне худым, Зевсом клянусь, манером! Не зря же говорят, что из смертных никому не следует на судне ни ногтей снимать, ни волос, кроме той поры, когда ветер беснуется на море».
105. Взволнованный этой речью, вскипел Лих: «Это что же, кто-то стрижет волосы на судне, да еще в ночной мгле? Тащить немедленно виновных сюда, чтобы я знал, чьей головой должно очистить корабль». — «Это я, — вмешался Евмолп, — так распорядился. Не в знаменьях дело, раз я сам здесь же на корабле, а в том, что виновные чудовищно обросли волосами. Тогда, чтобы судно не превращать в застенок, велел я слегка прихорошить осужденных, а вместе и для того, чтобы буквы, коими они мечены, не прикрывались ниспадающими волосами, а так бы и кидались в глаза читающим. Они, помимо прочего, растратили мои деньги у общей подружки, где я и взял их минувшим вечером, залившихся вином и благовониями. Словом, они по сю пору пахнут остатками моего состояния…» А чтобы умилостивить богиню — покровительницу судна, положили дать обоим по сорока ударов.
Что тут медлить? Приступают к нам разъяренные матросы с канатами, чтобы презренной кровью умилостивить корабельное божество. Ну, я еще кое-как скушал три удара с доблестью спартанца. А Гитон после первого же прикосновения вскрикнул так сильно, что слух Трифены наполнился бесконечно памятным ей голосом. Тут, конечно, не у нее одной волнение — заодно и служанки, привлеченные милым звуком, все сбегаются к наказуемому. А уж Гитон разоружил матросов дивной красою и без всяких слов прося пощады у свирепых. Тут служанки возопили разом: «Гитон, это Гитон, прочь жестокие руки; Гитон, помоги, хозяйка». Склонила Трифена слух, и без того уверовавший, и опрометью летит к мальчишке. Тогда Лих, достаточно близко меня знавший, подбегает, словно и он голос слышал, и, не глядя ни на руки мои, ни на лицо, а так сразу и обратив взоры на мое мужество, протянул учтивую руку и «Энколпий, — говорит, — здравствуй». Вот и удивляйся после этого, как Одиссеева кормилица двадцать лет спустя отыскивала его рубец, видя в нем знак происхождения, если уж такой осмотрительный человек, пренебрегая какими угодно признаками и очертаниями, так научно через единственный критерий узнал беглеца. А Трифена залилась слезами, ибо, решив, что стигматы на лбу у плененных — настоящие, поверила в наказание и принялась тихо-тихо расспрашивать, на какие это работы мы угодили и чьи это свирепые руки столь ожесточены, чтобы так наказывать. А впрочем, заслуживают неприятностей беглецы, ответившие враждебностью на ее добро.
106. Как вскочил тут разгневанный Лих и «женская, — кричит, — простота! эти они-то получили язвы от клеймящего железа? Если бы чело их было опозорено этой надписью — то-то было бы нам напоследок утешение. А то ведь нас взяли изощренным подражанием, осмеяли нас надписью намалеванной». Трифена, не утратившая вполне своего сластолюбия, уже было разнежилась, но Лих, который не забыл ни совращения жены, ни той обиды, что была нанесена ему в портике Геракла, потемнев лицом, возгласил: «Ты, я полагаю, постигла, о Трифена, что бессмертные боги заботятся о делах человеческих! Это они привели беспечных преступников к нам на корабль, они согласным соответствием сновидений предупредили об их действиях. А потому размысли, надлежит ли извинять тех, кого сам бог прислал для возмездия? Что меня касается, то я не жесток, но я боюсь, как бы самому не претерпеть то, от чего их избавляю». И вот Трифена, пристыженная столь набожной речью, не только не противится наказанию, более того, готова споспешествовать столь праведной мести. Да она и обиду понесла не меньшую, чем Лих, когда в собрании народа была оскорблена щекотливая ее честь.
(Евмолп пытается примирить стороны.)
107. «Меня, как человека, полагаю, довольно известного, избрали они посредником в этом деле, поручив примирить их с теми, с кем когда-то соединяла их близкая дружба. Не думаете же вы, что юноши случайно угодили к вам в сети, — это при том, что всякий путешественник прежде всего справляется, чьему попечению он себя препоручает. Смягчите же ваши души их повинной и дозвольте свободным людям идти без помехи, куда они направились. Ведь и свирепые, неумолимые хозяева сдерживают свою жестокость, ежели в конце концов раскаяние привело беглых назад; и врагов щадим, когда сдаются. Чего еще добиваетесь, чего желаете? Перед вашими взорами лежат, умоляя, юноши свободнорожденные, честные, и третье, что еще сильнее, — те, что некогда были близки вам. Да когда б они, клянусь Гераклом, деньги ваши растратили, когда б они предательством оскорбили ваше доверие, и то могли бы вы насытиться тою карой, какую теперь видите. Вот оно — рабство на их челе, вот лица свободных, осужденные добровольным, а впрочем законным, наказанием». Прервал Лих это просительное заступничество и говорит: «Слушай, не запутывай ты дела, обсуждай лучше все по отдельности. Прежде всего: если волей пришли, волосы зачем с головы сняли? Нет, кто изменяет облик, с обманом пришел, а не с повинной. Далее, если они искали милости через твое посредничество, для чего ты все делал так, чтобы укрыть тобою опекаемых? Отсюда видно, что нечаянный случай завел виновных в сети, ты же искал лишь обмануть неукоснительное наше внимание. А когда нас изобличаешь, вопя, что они свободнорожденные, честные, так смотри, как бы беззастенчивостью не попортил ты дела. Что делают потерпевшие там, где обвиняемые сами приходят за наказанием? Они нам были друзья? — тем более заслужили казни, ибо тот, кто незнакомым наносит ущерб, — разбойник, а кто друзьям — почитай, что отцеубийца». Евмолп поспешил перебить столь опасную декламацию. «Понимаю, — говорит, — ничего нет гибельнее для этих несчастных юношей, чем то, что они ночью волосы постригли; это доказывает, что они угодили на корабль, а не взошли на него. О, если б это дошло до вашего слуха столь же ясно, сколь просто было на деле. Еще до того, как сесть им на корабль, им хотелось снять с себя этот тяжкий и ненужный груз, но попутный ветер помешал их заботам о внешности. А здесь не подумали они, что так это важно, где они сделают то, что вознамерились сделать, — не ведали они ни знамений этих, ни морских законов». — «Какой же, — сказал Лих, — прок умоляющим от бритья? Разве к лысым больше жалости? Да какой вообще прок через толмача искать правды? Что скажешь, разбойник? Какая такая саламандра бровь тебе выжгла? Какому богу обрек ты прядь? Ответствуй, козлище!»
108. Трепеща в страхе наказания, я оцепенел и не умел найтись что сказать в деле совершенно очевидном. Смущенный, некрасивый — кроме безобразно оголенной головы я и бровями был лыс не менее, чем челом, — я был из тех, кому не идут никакие поступки, никакие речи. Когда ж обмыли влажной губкой плачущее лицо, а чернила, расплывшись по щекам, покрыли тучей сажи все черты его, гнев перешел в ярость. Евмолп заявляет, что не позволит кому бы то ни было чернить свободнорожденных противу правды и закона и противодействует угрозам разъяренных людей не голосом только, но и рукою. К противодействию его присоединяется и наемный его спутник, да еще один-два слабосильных путешественника, обернувшиеся скорее душевным утешением, чем боевым подкреплением. Себе я не просил пощады, но, простирая руку к глазам Трифены, кричал звонким голосом свободного человека, что прибегну к силе, когда не отстанет от Гитона эта преступная женщина, которая одна на всем корабле заслуживает плетей. Дерзость моя разожгла еще более гнев Лиха, который вознегодовал, что я, позабыв о собственном деле, кричу, видите ли, о других. Воспламенилась и Трифена, рассвирепевшая от оскорбления; все многолюдство, бывшее на корабле, из-за нее разделяется надвое. Тут наемный цирюльник, вооружившись сам, роздал нам свои приборы; там Трифенины домочадцы изготовились идти на нас с голыми руками, между тем как служанки оснащали сражение воплем, и один только кормчий грозился оставить управление кораблем, если не прекратятся эти безумства, по прихоти каких-то подонков происшедшие. И тем не менее неистовство сражающихся не унималось, ибо те дрались во отмщение, мы — во спасение. Многие тут, правда, заживо валились с обеих сторон, больше было таких, кто, будто с сечи, уходили окровавленные от ран, и все же ничуть не слабела ярость. Тогда отважный беспредельно Гитон подносит беспощадную бритву к своему мужеству и угрожает отрезать то, что послужило причиною стольких бед. Противится Трифена безмерному преступлению, уже и не скрывая, что простила. Я тоже при всякой возможности прикладывал к горлу цирюльничий нож, собираясь зарезаться не более, чем Гитон — содеять то, чем угрожал. Он, впрочем, играл трагедию смелее, ибо знал, что у него та самая бритва, которой уже случалось ему полоснуть себе шею. Наконец, поскольку ряды противников держались стойко и было очевидно, что это не какая-нибудь заурядная война, добился-таки кормчий, чтобы Трифена, выступив в качестве вестника, начала переговоры о перемирии. И вот, после того как, по обычаю предков, даны были залоги взаимного доверия, она простирает масличную ветвь, позаимствованную ради этого у корабельной заступницы, и отваживается открыть переговоры.