Сатирикон
Шрифт:
Но тщетно было мое ликование. Стоило мне, ослабевшему от вина, расцепить опьяненные руки, как Аскилт, основоположник всяческого зла, под покровом ночи похитил мальчишку, и перенес его к себе в постель, и жестоко ее измял с несвоим братиком, который, либо не слыша оскорбления, либо на него согласившись, уснул в незаконных объятиях, поправ права человека. Когда, чуть пробудившись, я ощупываю ложе, коего радость была похищена, я — верьте словам влюбленного — помышляю о том, не следует ли мне мечом пронзить обоих, чтобы не было просвета между сном и смертью. Наконец, придя к более покойному решению, я разбудил Гитона побоями, а на Аскилта только смотрел со свирепостью во взоре и «ввиду того, — говорю, — что ты преступно нарушил обязательства дружеского общежития, собирай незамедлительно свои вещи и отыскивай себе
Аскилт противоречить не стал и только тогда, когда наши пожитки были уже поделены по чести, «теперь, — говорит, — давай поделим и мальчишку».
80. Ну, думаю, шутит на прощанье, а он братоубийственной рукою свой меч обнажил и «не поживиться тебе, — говорит, — этою добычей, хотя ты один простер на нее руку. Придется мне, кем пренебрегают, отсечь свою долю вот этим мечом». То же делаю и я, становлюсь напротив и, обернув плащом руку, наступаю шагом бойца.
Посреди всего этого плачевного безумия несчастный наш мальчишка хватал нас обоих за колена, плакал и просил молитвенно не делать убогое пристанище свидетелем взаимного истребления фиванской четы и не осквернить обоюдной кровью святынь нежной дружбы. «Если же, — вопил он, — нельзя совсем без крови, так вот я обнажил свою шею — сюда направьте руки, сюда кинжалы. Я умереть должен, я, погубивший святые тайны дружества».
После таких молений мы спрятали оружие, и Аскилт первый «я, — говорит, — полагаю конец раздору. Пусть мальчик идет, с кем он хочет, и да будет у него совершенная свобода выбирать, кто ему братец». Полагая, что старинная наша близость стала надежнее кровных уз, я не только не был встревожен, но с опрометчивостью поспешности ухватился за это условие и тут же препоручил тяжбу нашему судье. А тот даже и размышлять не стал, чтобы создать хотя видимость промедления, а тотчас же, не успели еще отзвучать слова, встал и братом избрал Аскилта.
Испепеленный таким приговором, я, как был, без меча, упадаю на постель — и ведь наложил бы руки на себя, когда бы не было обидно доставить радость врагу.
Тем временем Аскилт уходит гордо и с наградою, а так недавно еще дорогого благоприятеля и собрата по судьбам бросает в чужом месте, разбитого, одинокого.
Дружба хранит свое имя, покуда в нас видится польза. Словно игральная кость, вечно подвижна она. Если Фортуна — за нас, мы видим, друзья, ваши лица, Если изменит судьба, гнусно бежите вы прочь. Труппа играет нам мим: вон тот называется сыном, Этот — отцом, а другой взял себе роль богача… Но лишь окончилась роль и закрылась смешная страница, Лик настоящий воскрес, лик балаганный пропал.81. Впрочем, недолго давал я волю слезам, ибо явилось опасение, как бы, сверх прочих бед, Менелай, школьный помощник, не застал бы меня в гостинице одного. Собрав вещи, я снял себе, тоскуя, неприметное место у самого берега. Запершись там на три дня, я всякий раз, как всходили на душу одиночество и обида, вновь ударял свою страданием истерзанную грудь, без счета перемежая грустные вздохи такими восклицаниями:
«А меня, стало быть, не умела, разверзшись, поглотить земля? Или море, и к невиновным суровое? Бежал отсюда, вышел на арену, убил благожелателя — и все, чтобы отчаянные мои прозвания восполнились еще и „нищим“, „изгнанником“, а сам я валялся бы, всеми оставленный, в заезжем доме греческого города? И кто же меня во все это ввергнул? Юноша, запятнанный наглым развратом и, по собственному своему признанию, достойный изгнания, в блуде свободный, блудом свободнорожденный, коего одни годы без просвета сошлись с другими, кого нанимал, как девку, и тот, кто сознавал, что перед ним мужчина. А тот, другой? Кто в день облачения в тогу надел женское платье, кого мать уговорила, что он не мужчина; кто женское в мастерских исполнял дело; кто, все смешав и переменив опору своих услад, покинул имя старой дружбы и — о, позор! — словно послушливая жена, из-за касаний единой ночи все продал. Лежат теперь, связанные столькими узами, ночи напролет и, быть может, в изнеможении от взаимных ласк, смеются
82. Препоясываюсь, это произнесши, мечом, а чтобы измождение не погубило моего похода, возвращаю себе силы изобильной пищей. Затем выскакиваю на улицу и начинаю, как безумец, обходить все портики. Да вот только пока я с лицом потрясенным и одичалым ни о чем ином не помышляю, кроме кровопролития, то и дело возлагая руку на рукоять меча, обреченного делу смерти, приметил меня какой-то воин, то ли от своих отбившийся, то ли бродяга ночной, и говорит: «Скажи-ка, служивый, которого ты легиона, чьей центурии?» А когда я весьма твердо изобрел и легион и центурию, «вот оно что, — говорит, — ваши части, выходит, в туфельки обуты». Теперь, когда я и лицом, и самой оробелостью выдал свою ложь, он приказывает мне снять оружие от беды подальше. И вот, раздетый, а главное, лишенный орудий мести, я возвращаюсь в свою гостиницу и, по мере того как остывала моя отвага, едва ли не с благодарностью думаю о лихом побродяге.
(Энколпий старается вести рассеянную жизнь, но это у него не получается.)
В озере стоя, не пьет и нависших плодов не срывает Царь злополучный, Тантал, вечным желаньем томим. Точно таков же богач, что, благом несметным владея, Сам всухомятку сидит, голод в желудке варя.…Не стоит доверяться слишком собственным решениям, потому что и у судьбы свои расчеты.
83. Заглянул я в пинакотеку, замечательную разнообразием картин. Я увидел и руку Зевксиса, не побежденную еще свирепостью времени, оценил я, не без некоего трепета, и наброски Протогена, соревнующиеся достоверностью с самою природой. Так! Но Апеллес и его, как греки зовут, «Монокнемон» вызвали во мне благоговение. Контуры фигур были прорисованы с такой тонкостью и так верны, что казалось, их начертал некий дух. Здесь орел парящий уносил на небо бога, там прелестный Гилас отталкивал настойчивую наяду; Аполлон проклинал виновные свои руки и только что народившимся цветком утешал примолкшую лиру.
Среди толпы этих живописных влюбленных я вскричал так, словно вокруг не было никого: «Так, значит, и богов задевает любовь! Юпитер в небе у себя не нашел, кого взять избранником, но и решившись грешить, на земле никому не сотворил обиды. Нимфа, похитившая Гиласа, смирила бы любовь свою, когда бы могла подумать, что придет Геракл, чтобы наложить на это запрет. Аполлон соединил с цветком тень мальчика; да и вообще баснословие знает объятия без соперника. А я-то принял в сообщество себе друга, которого не свирепей и Ликург».
И вот, пока я так на ветер посылаю пени, входит в пинакотеку поседелый старец с лицом, изборожденным мыслью и как бы обещающим нечто великое, а впрочем, не слишком прибранный, так что сразу стало ясно: он словесник того самого рода, каких не терпят богатые. Он-то и стал со мною рядом. «Я, — сказал он, — поэт, и, надеюсь, не самых ничтожных дарований, насколько можно, конечно, судить по тем венкам, которые люди уделяют неискусным». «Так почему же, — спросишь ты, — я столь худо одет?» Именно поэтому. Любовь к изящному никого еще богатым не сделала.
Кто доверяет волнам, получит великую прибыль, Кто порывается в бой, кругом опояшется златом, Низкий лежит блюдолиз на расписанном пурпуре пьяный, Кто соблазняет замужних, за грех получает награду, Лишь Красноречье, дрожа в одеянии заиндевелом, Голосом слабым зовет Искусства, забытые всеми.84. Несомненно так: кто противится всякому пороку и видит пред собою прямой путь жизни, тот уже из-за различия в нравах заслужит ненависть. Ну кто способен одобрять чуждое? И опять же: кто заботится единственно об умножении богатств, тот не желает, чтобы у людей что-либо считалось выше того, чем сам он обладает. Вот он и преследует, как умеет, любителей слова, дабы видно стало, что и те ниже денег…