Сатирикон

Петроний Гай

«Я еще мылся, — рассказывал он, — и уж едва не был бит за покушение прочесть поэму принимающим ванну, а когда был выкинут из бань, как ранее из театра, пошел оглядывать все углы, звонко выкликая Энколпия. Между тем появился откуда-то голый парень, который, оказывается, потерял вещи и с гневным — не хуже моего — воплем требовал Гитона. Ну, надо мной, конечно, мальчишки стали смеяться, передразнивая меня глумливо, словно безумца, зато его окружила целая толпа, пораженная им, кто шумно, кто оторопело. Дело в том, что срамные грузы были у него так весомы, что он весь казался лишь кончиком своего же конца. О великий труженик: небось что с вечера начнет, только назавтра кончит. Этот, конечно, тут же нашел себе печальников: один — не знаю кто — римский всадник с худой славой укрыл бездомного собственной

одеждой и увел к себе с тем, видно, чтобы одному владеть этаким богатством. Ну а я, я и своей бы одежды не получил, когда б не привел поручителя. Выходит, легче привлечь великим срамом, чем великим умом». Пока Евмолп произносил это, я то и дело менялся в лице, радуясь бедам моего врага и унывая от его удач. И все-таки я молчал, будто не понимаю, о чем речь, и объявил распорядок ужина.

(Ужин проходит в беседе, омраченной, впрочем, для Энколпия поэтическими повадками Евмолпа.)

93. «Что можно, то недорого, и душа, любя заблуждение, склоняется к неправде».

Африканская дичь мне нежит нёбо, Птиц люблю я из стран фасийских колхов, Ибо редки они. А гусь наш белый Или утка с крылами расписными Пахнут плебсом. Клювыш за то нам дорог, Что, пока привезут его с чужбины, Возле Сиртов немало судов потонет. А барвена претит. Милей подруга, Чем жена. Киннамон ценнее розы. То, что стоит трудов, — всего прекрасней.

«Так вот оно, — говорю, — твое давешнее обещание не сложить сегодня ни стиха! Да ты, честное слово, хотя бы нас пожалел, мы-то в тебя камнем не метали! Ведь стоит кому-нибудь, кто пьет в этом приюте, учуять самое прозвание поэта, так он сейчас и подымет соседей и накроет нас всех как сообщников. Смилуйся и вспомни хоть пинакотеку, хоть баню». Эту мою речь Гитон, кроткий отрок, осудил, утверждая, что нехорошо я делаю, когда возражаю старшему и, позабыв о долге, тот стол, который сам же великодушно накрыл, теперь отнимаю этими попреками, и еще много вежливых и скромных слов, какие до чрезвычайности шли к его красоте.

(Все более увлекаясь Гитоном, Евмолп обращается к отроку.)

94. «Блаженна, — сказал он, — матерь, тебя таковым родившая, — честь и хвала! И какое редкостное единение мудрости с красотою! Так что не думай, будто напрасно истратил все эти слова — поклонника ты обрел. Я наполню песню хвалою тебе. Дядька и страж, я пойду за тобою, куда и не скажешь. А Энколпию не обидно — он другого любит». Да, удружил и Евмолпу тот воин, что отнял у меня меч. Не то мой гнев на Аскилта обрушился бы на жизнь Евмолпа.

От Гитона это не ускользнуло. А потому он и направился прочь из комнатенки, будто по воду, и притушил мой гнев осмотрительным своим исчезновением. Когда мало-помалу утихло мое бешенство, «Евмолп, — говорю, — я бы предпочел теперь, чтобы ты стихами говорил, чем позволял себе эти мечты. Ты, знаешь ли, чувствен, а я чувствителен, сообрази сам, сколь несогласны такие нравы. А потому считай меня сумасбродом, но смирись с безумием, то есть живо уходи прочь».

Смешавшись от этого предупреждения, Евмолп не выяснял причин гнева и, ступив без промедления за порог, тут же прикрыл вход в комнатку, меня, который ничего такого не ждал, запер, а ключ быстро вынул и побежал разыскивать Гитона.

Оказавшись взаперти, я решил покончить жизнь через удавление. Привязав поясок к ножке кровати, поставленной у стены, я уже продевал голову в петлю, когда раскрываются двери и входит Евмолп с Гитоном и от роковой грани выводят меня к свету. Особенно же Гитон до безумия ошалел от скорби и, подняв крик, толкает меня обеими руками на постель. «Ошибаешься, — говорит, — Энколпий, если думаешь, что это возможно — тебе умереть первому. Я раньше твоего начал — уже в доме Аскилта искал я меч. Не найди я

тебя, я бы в пропасть кинулся. А чтобы ты знал, сколь близка смерть у тех, кто ее ищет, посмотри теперь ты на то, что обречен был, по-твоему, увидеть я». Сказав это, он выхватил у человека, нанятого Евмолпом, опасную бритву и, хватив себя по горлу и раз, и два, падает у наших ног. Пораженный, я вскрикиваю и тою же железкой ищу себе дороги к смерти во след павшему. Да только ни у Гитона не видно было никакого намека на рану, и я не ощутил никакой боли. В футляре была бритва ничуть не острая и даже затупленная ради того, чтобы мальчикам в ученье прививать цирюльничью сноровку. Оттого-то ни нанятой мастер не встревожился, когда похитили его бритву, да и Евмолп не ставил препятствия буффонной смерти.

95. Покуда разыгрывается эта драма любви, входит гостиничный служитель с остатком скромного ужина и, воззрившись на гнусное барахтанье валявшихся тел, «вы что, — говорит, — пьяные? рабы беглые? или и то и другое сразу? Кто это ту вот кровать стоймя поставил и что это за воровские дела? Да вы, Гераклом клянусь, захотели ночью бежать на улицу, чтобы за комнату не платить. Не пройдет! Вы у меня узнаете, что тут не вдова какая, а Марк Манниций хозяин инсулы».

Евмолп как закричит: «Что, угрожать!» — и сразу того по лицу рукой, отнюдь не слабо. А тот, в пьянках с постояльцами обретший свободу, мечет Евмолпу в голову глиняный горшок и, разбив ему лоб, кидается вон из комнаты под вопли пострадавшего. Не желая сносить обиду, Евмолп хватает подсвечник деревянный, настигает беглеца и градом ударов отмщает свой высокий лоб. Стекаются домашние, собирается орава пьяных гостей. А я, получив случай отмстить, возвращаю долг этому скандалисту, запершись от него и наслаждаясь без соперника и комнатой и ночью.

Между тем и кухонные и комнатные терзают изгнанника: один метит ему в глаз вертелом, на котором шипят кишки, другой, схвативши вилку для мяса, изготовляется к сражению. Особенно же старуха подслеповатая — в замызганном переднике, в деревянных башмаках от разных пар, — та приводит огромного цепного пса и науськивает на Евмолпа, который от всеобщего натиска обороняется подсвечником.

96. Сквозь отверстие в двери, которое сделалось из-за выломанной ранее ручки, мы видели все; я сочувствовал жертве. А Гитон, тот по вечной своей сострадательности полагал, что нужно дверь открыть, чтобы помочь тому в трудный час. Однако мой гнев не утих еще, так что я не удержал руки и дал крепкого щелчка по жалостливой головушке. Тот заплакал и сел на ложе, между тем как я прилагал к отверстию то один, то другой глаз и, словно пищей, напитывался бедами Евмолпа, подавая ему советы искать поддержку у правосудия.

В самый разгар ссоры вносят двое носильщиков потревоженного во время ужина прокуратора инсулы Баргата — он плох был ногами. Этот долго оглашал пьяных и беглых своим бешеным и диким голосом и вдруг, завидев Евмолпа, «так это ты, — говорит, — красноречивейший из поэтов, и эти подлые рабы не отойдут от тебя тотчас же и не уберут прочь своих лап?»

(Управляющий поверяет поэту свои заботы.)

«Сожительница моя такая гордая стала. Ты, будь другом, продерни ее в стишках, да так, чтобы она стыд вспомнила».

97. Покуда Евмолп с Баргатом уединенно переговаривались, в заведение вступает глашатай, сопровождаемый казенным рабом и прочим не очень-то людным окружением, и, потрясая факелом, который производил копоть скорее, чем свет, возвещает следующее: «Только что в банях потерялся мальчик, лет шестнадцати, кудрявый, нежный, красивый, имя — Гитон. Желающему вернуть его или навести на след — тысяча сестерциев». Неподалеку от глашатая, в траурных одеждах и — ради доходчивости и убедительности — с серебряными весами стоял Аскилт. Я велел Гитону тотчас же лезть под кровать и, сунув руки-ноги в ремни, прикреплявшие матрац к остову, распластаться под кроватью, как некогда Улисс под бараном, чтобы скрыться от искавших его рук. Гитон не стал медлить и по приказу сейчас же сунул руки в постельные петли, превзойдя Улисса сходной уловкой. А я, чтобы не оставалось места для подозрений, набросал на кровать вещей и выдавил форму одного человеческого тела, будто бы моего.