Савелий Мительман

Суденко Татьяна

Татьяна Суденко

художник-график

Воспоминания о друге

Икар, 1992, холст, масло, 85х60 см.

В моей памяти представление о Савелии Мительмане до сих пор не утратило своей свежести. Мысленно я невольно обращаюсь к нему как к живому человеку. Помню, как впервые он появился в нашей редакции, где я работала. Это было в 1975 году. Ему предложили оформить какую-то небольшую книгу. Когда я его увидела, меня поразил этот живой, энергичный, со вкусом одетый человек. Он сильно отличался от корпевших за столами работников редакции. Длинное замшевое пальто и замшевые брюки, небрежно наброшенный яркий шарф, развевавшийся при ходьбе, аккуратная рыжая бородка создавали образ благополучного бонвивана, которому все легко в жизни дается. Статная, хорошо вылепленная фигура гимнаста, а также твердый, плотно сжатый рот свидетельствовали о воле и целеустремленности. И лишь наивный взгляд голубых, по-детски чистых глаз, опушенных загнутыми длинными ресницами, контрастировал с модным, современным обликом. Он стал довольно часто появляться в нашей редакции. Его приветливость, внимание и врожденный артистизм располагали к нему людей. Мне он представился как Саша, и с тех пор я его так и называла. Узнав его получше, я поняла, что это незаурядная личность. Не только глаза, но и душа у него была чистая и наивная. Он был открыт людям, был очень доверчив и всегда болезненно реагировал на любую несправедливость. Неважно, касалось ли это его самого или кого-то другого. На мой взгляд, именно это неравнодушие к людям и к судьбе страны определило все его творчество, не только живописное, но и литературное. Помимо душевных качеств, природа щедро одарила Савелия всевозможными талантами. Он мог работать в разных областях. Мог быть журналистом, скульптором, декоратором, имел задатки актера, режиссера. Как всякий художник, Савелий превыше всего ценил свободу. Он не любил ходить на службу, не любил подчиняться, поэтому не задерживался подолгу ни на одной работе. Для того чтобы подработать, он оформлял в издательствах обложки книг. В этом смысле он ничуть не уступал профессиональным полиграфистам. К тому же он все это делал за короткий срок. Я не знаю ни одного другого художника, который мог бы так быстро справляться с любым заданием. В работе он всегда искал неожиданный, нестандартный ход. Его постоянно переполняла творческая энергия, и, казалось, что эта энергия неисчерпаема. Он и сам говорил, что ощущает себя бессмертным, и эта уверенность передавалась окружающим.

Особое уважение у меня вызывает то, что как художник и как личность Савелий сформировался самостоятельно. Это пример человека, который сделал себя сам. Он мне много рассказывал о своем детстве. В детстве Савелий жил в Люберцах. Несмотря на то, что послевоенное детство было тяжелым и безрадостным, у него всегда была тяга к красоте. Свое призвание он почувствовал еще мальчишкой, когда в одной из передач увидел по телевизору скульптуру Давида Микельанджело. Он был потрясен, и я думаю, это определило его жизнь. Однажды он мне сказал,что еще в юные годы почувствовал, что на нем лежит какая-то миссия, что он должен прожить не рядовую жизнь, а обязательно что-то сделать. Никто из родных ему не помогал, не направлял, ни в какой художественной школе он не учился. Его занятия — это Пушкинский музей, куда он приходил и рисовал то, что ему нравилось. Когда в детстве он слепил из пластилина небольшую копию «Моисея» Микельанджело и поставил ее на телевизор, никто даже не обратил внимания. Вскоре эта фигурка просто куда-то задевалась. Отец и позже никогда не понимал и не одобрял его творчества. Ему не нравилось, что сын берется поднимать такие острые темы. Считал это опасным. Из всей семьи в зрелые годы у Савелия были теплые отношения лишь со старшей сестрой. Она интересовалась его творчеством, приходила на выставки, как могла морально его поддерживала.

После школы Савелий пытался поступить в Строгановку но помешало отсутствие необходимой профессиональной подготовки по композиции и рисунку. Его взяли в армию. Поскольку он не мог выносить никакого диктата, то у него постоянно были конфликты с армейским начальством, и он часто оказывался на гауптвахте. Можно сказать, сознательно напрашивался на добровольные отсидки. На гауптвахте читал, занимался самообразованием. Прослужил три года в армии, а когда вернулся, за лето подготовил необходимые работы и поступил в Текстильный институт. Студенческое время было для Савелия самым ярким в жизни. После армии и Люберец он попал в молодежную, творческую среду, в круг своих единомышленников, которых у него никогда раньше не было. Позже Савелий с некоторой ностальгией вспоминал в стихах студенческое время, когда «наслаждались свободой, влюблялись шутя, и с усердьем натурщиц затем рисовали, и блаженно трепались ...». Поскольку в институт он пришел уже сформировавшимся человеком, а не сразу после школьной скамьи, то он более осознанно воспринимал все то, чему в институте учили. В Текстильном были очень хорошие преподаватели по живописи, которые позволили ему восполнить то, что усваивают длительным обучением в художественных школах.

Помимо того, что Савелий был талантлив от природы, он многое добирал самообразованием. Он относился к редкому типу прекрасно образованных, думающих и, главное, умеющих точно формулировать свои мысли художников. У него всегда была очень живая, умная и красивая речь. Он хорошо разбирался в философии, знал мифологию, историю, музыку, театр, кино. Не говоря уже о серьезном знании художественной литературы. С ним было интересно общаться, и он сам притягивал интересных людей. Когда Савелий жил в коммунальной квартире на Кропоткинской, у него в доме всегда собирался народ. Он был очень гостеприимным хозяином и к нему любили заходить на огонек. В те времена люди более тесно общались, наверное, к этому их побуждал информационный и интеллектуальный голод. Собирались поэты, художники, актеры, композиторы, писатели — самая разнообразная публика. Были споры, дискуссии, застолья. И, несмотря на такую свободную, богемную жизнь, как могло показаться со стороны, у Савелия была жесткая дисциплина — он ежедневно занимался живописью. Это правило никогда не нарушалось. Днем у него были рабочие часы, а вечером — пожалуйста, приходите общаться.

Савелию была присуща еще одна довольно редкая в наш прагматичный век черта. Он по натуре был эстет. Органически не выносил чего-то некрасивого. Я помню, как он говорил, что англичане были тысячу раз правы, когда считали, что самый большой недостаток в человеке — это отсутствие вкуса. При этом они имели в виду нечто большее, а именно, аспекты личности: чувство гармонии, чувство цвета, аллергию к пошлости, врожденное достоинство и чувство такта. Поскольку Савелий учился в Текстильном институте, а позже работал в Доме Моды Зайцева, то он понимал толк в одежде. В институте делал диплом по моделированию обуви и всю жизнь был неравнодушен к дорогой, красивой обуви. Правда, потом с возрастом стал относиться к внешнему виду проще. Я думаю, что и свою фигуру он создал из стремления к красоте. По подобию греческих атлетов, которых еще в детстве он видел в Пушкинском музее. Кроме того, он хотел быть сильным, независимым, непохожим на задавленных жизнью обывателей, которых видел вокруг. Он с юности занимался гимнастикой, делал упражнения на кольцах и брусьях. Вообще был очень спортивным, быстрым в движениях, делал все молниеносно. Жизнь в нем буквально бурлила. И даже когда ему было за шестьдесят, сзади казалось, что идет юноша — пружинящая, легкая походка, не шел, а летал. Он выглядел молодо не только за счет того, что был спортивным, но и потому, что занимался творчеством. Когда человек так глубоко уходит в творчество, это молодит.

Савелий долго искал себя. После института занимался чеканкой. Когда я с ним познакомилась, он чеканкой уже не занимался, он искал себя в живописи. Вначале это были лирические произведения, он упивался колоритом, цветом, и как всякий художник, нащупывал свой стиль в живописи. Потом, по мере созревания, вышел на свою тему. Недостатка в идеях у него никогда не было. В одной из ранних картин «Зимнее утро» он изобразил это в живописных образах. Накопив достаточный запас работ, Савелий поступил в Горком художников графиков и в 1986 году у него состоялась первая выставка на Малой Грузинской. На этой выставке было очень много народа. В то время, чтобы посмотреть выставку на Малой Грузинской, зачастую собиралась очередь. Выставлялись художники различных творческих групп — «десятки», «двадцатки». Савелий никогда ни в какие группировки не входил принципиально. Он, по натуре волк-одиночка, всегда был вне стаи. Предпочитал работать самостоятельно.

В своих картинах Савелий отображал время, в которое он живет. В этом смысле он воспринимал жизнь как журналист. Если его увлекала какая-нибудь идея, он ее долго вынашивал, прикидывал в уме различные композиции, потом молниеносно за день, за два писал картину. Для художника это очень быстро. Он не придавал значения мелочам, тому, как прописана та или иная деталь. Важно было перенести идею на холст. То, что его волновало в данный момент, то он и выплескивал на картину. Савелий был замечательный колорист, у него богатый живописный язык от открытого цвета до нежнейших переливов, наполненных горячими и холодными рефлексами. Это хорошо видно в его пейзажах. Он мог писать красивые интерьерные вещи. Но это был не его путь, он поставил перед собой другую задачу. Искусство стало исчерпывающим содержанием его жизни. Благодаря ему он достиг своей главной, сокровенной цели — подчинить свое существование чему-то высшему, стоящему над обыденностью мира, в котором он жил. Он считал, что если заведет семью, то ему придется разбрасываться, обеспечивая жену и детей, и он не сможет все силы отдавать искусству. Он вел довольно аскетический образ жизни, многого себе не позволял, а все силы и средства вкладывал в живопись. Это и покупка холстов, красок, подрамников, организация выставок, творческие поездки и многое другое. Все это недешево. При всем аскетизме он был очень щедрым, благодарным человеком. Если кому-то искренне нравилась его работа, он снимал ее со стены и дарил. Он обижался на меня за то, что я не никогда не просила подарить мне что-нибудь из его работ. Но мне было жаль разрушать целостную коллекцию его картин. Коммерческая сторона искусства Савелия мало заботила. Он понимал, что эти картины непродаваемы, что никто не будет покупать такие серьезные работы. Но, с другой стороны, был убежден, что его работы нужны. Когда начались гласность и перестройка, у него пошли одна за другой выставки в ЦДХ и во многих других залах. И, судя по отзывам зрителей — думающих зрителей, такие работы были интересны. Ну, а были и такие посетители, которые проходили мимо. Им нужны были пейзажи, натюрморты, что-нибудь радующее глаз, и не более того. Савелий писал для думающих людей.

Сонет Микельанджело, 1997, холст, масло, 60х43 см.

Обаяние Савелия, как мне думается, лежит в цельности его сложной личности. Его человеческая сущность не отделима от творческой, и его образ жизни полностью обусловлен методом работы. Себя он подчинил искусству, а искусство преобразовало его по своему образу и подобию. Это своего рода сообщающиеся сосуды. Савелий не был законсервированной, раз и навсегда сформированной личностью. Это был живой, творческий, пульсирующий организм. Он менялся вместе со временем. На мой взгляд, он ценен тем, что отразил миг нашей жизни. Это уже не вернется. Каждый художник пропускает увиденное через себя и выражает свой индивидуальный взгляд на те или иные события. Кто-то другой прожил тот же отрезок времени, но видел его по-другому. Потом это все вместе и создаст более полную реальность. Вначале Савелий писал вещи философского содержания, затем — в большей степени социального. Когда он поехал поработать в Италию и Испанию и оказался в другой среде — тихой, благополучной, радостной, то на него эта атмосфера подействовала совершенно иначе. Ему не захотелось выступать с протестом. Против чего там выступать? И это сразу отразилось на его творчестве. Он написал целую серию картин, сделал выставку и выпустил каталог. Его итало-испанский альбом — красочный, оптимистичный, жизнелюбивый. Хотя, когда он посмотрел музеи современного искусства в Италии и Испании, то был очень разочарован. Все, что могли, их художники создали раньше. Сейчас уже идут перепевы. Это у нас еще можно создавать что-то новое. Здесь бурные события, страсти. Здесь рай для творческого человека.

В последние годы Савелий жил довольно замкнуто. Почти все, с кем он дружил, уехали из Москвы. Кто в Америку, кто в другие страны. У него был друг Михаил Мильман — виолончелист из оркестра Спивакова. Это был очень близкий ему по духу человек. Они вместе ходили на концерты, много говорили о музыке. У Савелия была очень хорошая коллекция классической музыки. Он любил Гайдна, Моцарта, Вивальди — особенно «Музыку на воде», часто ставил этот диск. Но Мильман уехал в Испанию и Савелий остался практически без друзей. Особо остро он этого не чувствовал, потому что был занят творчеством, но единомышленников искал и не находил. Он находил единомышленников в книгах. Мне он рассказывал, что в юности одной из его любимых книг была «Признания авантюриста Феликса Крулля» Томаса Манна. Я думаю, что герой ему был внутренне близок. Может быть потому, что он сам был артистичным, азартным, с авантюрной жилкой. Однажды Савелий на спор донес большой чугунный якорь, стоявший у кафе «Адриатика», до своего дома, находившегося в двух кварталах от кафе. Этот якорь не могли сдвинуть с места несколько человек. А он поспорил и сделал. Потом через некоторое время вернул якорь на место. Савелий любил героев с яркими поступками, ценил людей, которые могли чего-то достичь. Он сам был сильным, волевым и, возможно, поэтому ему нравились герои американских фильмов. У него есть серия шаржей на Керка Дугласа, Ван Дама, Тину Тернер, Мадонну. Вообще он хорошо знал и любил кино, поскольку оно насыщало его зрительными образами. Одно время мы с ним часто посещали «Иллюзион», смотрели лучшие фильмы мирового кинематографа. Но самое интересное — это было ходить с ним по выставкам. Лучшего экскурсовода и искусствоведа я не знаю. Он обстоятельно и аргументировано обсуждал произведения своих коллег. Причем в нем совершенно отсутствовала зависть. Если он видел достойные работы, то очень радовался и непременно хотел засвидетельствовать свое восхищение автору. А поскольку ни в чем не терпел фальши, то, видя слабые работы, мог выразить свое недовольство во всеуслышание.

Укрощение Мамоны, 1996, холст, масло, 105х70 см.

Что касается его собственного творчества, то Савелий был довольно самокритичен. Если на выставке у него ничего не покупали, он считал это провалом. Сам же он говорил, что настолько привык к неудачам, что даже не огорчался. И когда председатель горкома художников-графиков Эдуард Дробицкий отдал ему свою мастерскую на Смоленке, он был просто счастлив, очень любил ее и всегда поддерживал идеальный порядок. Со временем превратил мастерскую в настоящую галерею и назвал ее «Крейдос», соединив в одном слове несколько древнегреческих понятий. В его мастерской всегда было интересно бывать, особенно когда он показывал какую-нибудь новую вещь. Тогда показ превращался в настоящую дискуссию об искусстве: о том, почему он выбрал для работы данный сюжет, и почему для воплощения замысла он предпочитает концептуальный синтез как направление в живописи. Савелий говорил, что концептуальный синтез вбирает в себя все достижения мировой культуры, что у него нет желания подчинить себе окружающее пространство, а он хотел бы раствориться в нем. И как бы ни шокировали зрителей его полотна, все они остаются в рамках традиционной эстетики. Он считал себя одним из немногих художников, которые зафиксировали хронику нового времени.