Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Чутье на дельных людей купец имел. Своя выгода: до дела охочий человек и себя, и тебя вывезет. Потрафь ему маленько да деньгой к себе притяни.
Когда лучший его ткач Савва Морозов со своей солдатчиной сунулся, он не стал долго думать.
— Что, у толстозадого Рюмина других рекрутов нет?
— Есть, да больно уж хочется ему со мной поквитаться. На самых законных основаниях. Мне — двадцать пять лет в солдатчине, ему — прямая дороженька в постель к моей Ульяше.
Купец Кононов, сам еще нестарый, знал про молодецкую баталию своего ткача с гусаром Рюминым.
— Не говорил еще с ним?
— Говорил. Смеется сластобрюхий!
— Как не смеяться. Горяч ты, Савва, а под горячую руку по Владимирке как раз и загремишь. Что Покров, что твое Зуево, что губернский Владимир — на одной дороженьке. Как ни ерепенься, а в помещичьей крепости ты. В полной власти его.
— Так что делать-то? У моей Ульяши уже четвертый в брюхе вызревает.
— Эк у вас — арбузики поволжские! Придется помогать. Отработаешь?
— Как не отработать, хозяин! Вызволи только из неволи.
— Так опять же в неволю поступаешь. В мою.
— Из твоей я на твоей же деньге и выеду.
— Ну, смотри, Савва. Уговор дороже денег. Еду завтра же выкупать тебя из солдатчины.
И ведь выкупил купец-молодец!
Кроме душевной щедрости, то еще имел в виду: «Ткач золотой, а теперь и шелковый будет. Истинно: в долгах как в шелках».
— В тысячу рублей ты мне обошелся, Савва. Не забудешь?
— Не забуду, хозяин. Сполна расплачусь. Переведи меня на сдельную работу. Поденщина не для меня.
«Ну-ну», — подумал купец Кононов, давая полную власть рукам этого жадного до работы мужика.
Он сам так же из мещан в купцы выходил. Но этот-то еще в барской крепости?
Савва стоял у станка по двадцать часов в сутки и аршины шелковые гнал за семерых. А чтобы еще круче накручивался аршин, надомную работу брал. Для Ульянушки и пятерых ребятишек. Пятый еще по полу ползал, а остальные уже нитки ссучивали, бобины накручивали, да мало ли было подсобной фабричной работы. Записывая в конторскую книгу поденную выработку Саввы Морозова, купец Кононов диву давался:
— Не надорвешься, Савва? Бабу хоть пожалей.
— Вот из жалости к ней и стараюсь.
В далекие планы он купца не посвящал, а сам в своем Зуеве небольшой ткацкий амбар поставил. Пока лишь с четырьмя ткацкими станками. Мастерской шутливо называл, чтобы сельчане, а особливо Рюмин, зря не зарились.
Со своего дела доход-то стал гораздо быстрее расти. Года не прошло, как спросил купца:
— Чай, погашен должок, хозяин? Я хоть и неграмотен, но башкой-то кое-что подбивал. Сходятся у нас рубли-рублики?
— Сошлись уже, Савва, — без особой радости кивнул купец.
На руку он чист был, но понимал: ускользает от него золотой шелковый ткач. Тем более что Морозов опять кредит попросил. А купеческое правило таково: в частном кредите не отказывай, потому что проценты идут. Одно только и сказал:
— Ну-ну, Савва. Собственную фабрику ладишь?
— Хочу попробовать, — скромно потупился ткач.
— Дело это не всегда удачливое, — резонно заметил купец. — Но кредит дам. Коль прогоришь — возвращайся. Приму.
— Премного благодарен, хозяин, — назвал его, из уважения, по-старому, хотя теперь мог бы и не называть.
Размахнуться, подобно Кононову, он, конечно, не мог. А потому пока что положился на свои руки-ноги. И выделывать на своей домашней фабричке стал самое легкое: шелковые ажурные ткани и шелковые же ленты. На фабрике Кононова это он один и мог делать. Набранные с окрестностей крестьянские неумехи только портили дорогую ткань.
Жена Ульяна и теперь уже все пятеро сыновей, включая последних, Ивана и Тимофея, с утра до ночи, по-летнему светлому времени, горбились у станков над шелковой нитью.
Когда набиралось порядочно шелка, он еще с вечера укладывал свой торговый короб. В отличие от рыбного, прутяного, этот был щепной, легкий. Изнутри выложен чистой холстиной, а сверху, кроме крышки, закрывался еще и плотной парусиной. Снег ли, дождь ли — внутрь ничего не должно попадать. Товар нежный. Не рыба. Лямки стоящего у порога короба надевал с первыми петухами. Как ни ускоряй ход, до Москвы восемьдесят верст. Пройти их надо до вечерней темени. Мало того что Владимирка стала опасна, так и в подмосковных посадах голову могли свернуть.
Прежний кистенек он поменял на более длинный — при его росте все равно рукоять из- под полы кафтана не выпирала. Не нравилось, что какие-то люди по обочинам шастали, иногда и на дорогу выходили, присматриваясь. Он в таких случаях шаг не ускорял: случись что, на десяток верст нет жилья, не убежишь.
В Москве он теперь большей частью и ночевал. Надоело у заставы перекупщикам товар за полцены сбывать. На Красном торгу можно и красную цену взять.
Чудна была Москва! У собора Казанской Богоматери за полвека так и не порушились Триумфальные ворота, сооруженные в 1742 году для коронации Елизаветы Петровны, хотя уже и Екатерина прожила свой век. Над воротами был изображен лежащий на красном ковре благоверный князь Владимир; из чресл его поднималось могучее древо, на ветвях которого угнездился весь царский род. Много кого там устроилось, но ярче всего бросался в глаза золото-светлый лик самой Елизаветы. Под ним красивой вязью какие-то слова вились. Читать Савва не умел, но под воротами постоянно проходил народ, иной раз и в расписных мундирах. На запруженном народом входе, протискиваясь, Савва всякий раз молился. Очень ему нравилось великое древо, а особливо ясный лик императрицы, про которую он, конечно, слыхал. Удивляло, что никто, кроме него, не молится. А один человек даже посмеялся:
— Не икона ж!
— Как не икона, почтенный? Словесная молитва ее осеняет.
— Молитва! Там и всего-то устами этой распутной бабы сказано: «Довольно показуем, откуда начало рождения нашего имеем». Всяк свои грехи оправдывает. Вот и она тоже.
— Окстись, православный! — от обиды чуть было не выхватил Савва свой заветный кистенек.
Но ученого москвича и след в толпе затерялся. Ох, люди-люди. Ничего-то у вас нет святого.
Он еще трижды перекрестился, прежде чем пойти к своей лавке.