Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Разве что Севастея. Сосланная на Урал, говорили, замуж за одного из здешних ссыльных вышла, да там и осела. Тоже ведь есть его вина? Женщине не след быть слишком умной. Вот то же и Зинаида: про московский собственный дом твердит, не зная, что он это домашнее дело меж фабричных дел давно обдумывает. Сейчас именно такая минута, тихая. Будет, будет, Зинуля. не дом, а дворец! Всему свой срок. В тишине-то, да под сладкую папироску, и рисуются на золотистых обоях истинно уж золотые дворцы.
Как же, покуришь! Не слуга, а кучер Данилка вошел и объявил:
— Зинаида Григорьевна к чаю зовут.
— Ты что,
— Зинаида Григорьевна приказали быть при лошадях. Вдруг за доктором?
Жена уже сидела у самовара, в широком распашном платье. Он поцеловал ее и хозяйски прошелся ладонью по животу.
Она не отвечала, привычно наливая вечернюю рюмку и присматриваясь.
— Все ли хорошо на фабрике-то?
Он начал рассказывать, что сегодня делал-поделывал, но потом махнул рукой:
— От тебя ведь не скроешь.
— Да и не надо скрывать, Саввушка.
— Вот-вот. С отцом поругался. Так, пустяки. Какое платье-то тебе удобное портниха сшила, — постарался перевести разговор на привычный лад.
Верно, удобное для беременной платье, почему-то названное труакаром, хотя шила здешняя, домашняя портниха. Не тащиться же в Москву. Он хвалил портниху, хвалил вкус Зинули, об обычном домашнем платье говорил с большим жаром, нежели о платье бальном, в котором она была, еще не в приметном своем положении, на приеме у генерал- губернатора; тогда даже губернаторская супруга, как-никак великая княгиня, позавидовала: «Ах вы модница!» Чего же сейчас-то?
— Облегчи душу, Савва, — потребовала она.
— Да, да, Зинуля. — Он с ужасом смотрел в ее азиатские, с каким-то зеленоватым отливом глаза. — Ну, поссорился. Ну, бывает среди мужиков. Чего тебе беспокоиться? О сыне подумай, о сыне! — Опять он погладил ее благодарный живот.
Но она ладонь его упрямо отвела:
— Крепко ли поссорился?
— Крепенько, Зинуля.
— Да-а, грозен муж. Не сомневаюсь: не менее грозный свекор сейчас уже прикатил в Усады, сидит перед Марьей Федоровной и по чем свет честит тебя, а свекровушке слышится: меня, меня! Сам знаешь, как она меня любит. Свекровушка на свои темные иконы крестится и все твои грехи, конечно, сваливает на невестку-разведенку. Было время, огнем палила недотепу Сережку, сейчас меня спалить готова. Савва, Саввушка, помирись с отцом. Ну, хотя бы ради меня!
— Да ради тебя я на все готов. только не на это! Как ты не понимаешь!
— Куда уж присучальщице понять Морозова, прошедшего через два университета.
— Зина, при чем тут университеты! Разные мы с отцом люди. Вчерашний он день, а может, и позавчерашний, еще Саввой Васильевичем установленный. Не могу я плутать в потемках. Да и не хочу. Не хочу!
— Вот и вижу, что не зря тебя отец бизоном прозвал. Чего уж, поднимай и меня на рога. — Начав еще раньше всхлипывать, она уж залилась настоящими слезами.
Он смотрел на ее колыхавшийся живот, но жалости в себе не находил. Если бизон, так можно и в стойло вонючее загонять? Кнуты по бокам еще щелкали, кнуты.
Когда отец порол первокурсника, не так было больно. По крайней мере, за дело. Чего же дельного сейчас-то? Ох, бабы, бабы!
Впервые в своей женатой жизни усомнился. Как при таких слезах не сойти с ума или не спиться?
И вторую, и третью рюмку хлопнул, а что толку? Злость не проходила. Злость на кого?
Пожалуй, на себя. Ведь с большой неохотой он ввязался в фабричные дела. Еще в университете зрело намерение пойти по ученой части, как Аннушкин муженек, Геннадий Федорович, приват-доцент Карпов. Из Кембриджа уже с окрепшим намерением возвратился, даже с Геннадием Федоровичем-то долго на эту тему беседовал. Тот искренне советовал: да, да! Погрязнешь ты, Савва Тимофеевич, в склоках фабричных. Добр ты слишком. Да и под отцовской, все еще крепкой рукой. Подумай! Аннушка то же самое советовала. Она, старшая сестра, родимого батюшку распрекрасно знала. Наедине- то прямо говорила: «Не даст он тебе воли, не даст!» Мать не оговаривала, но ведь и матушка крепка купеческим умом. Что-что, а денежки превыше всего. Только болезни Тимофея Саввича и смирили ее с ненавистной невесткой, да и с передачей дел в твои руки. Оглянись, мол, на сестру-то? Получила свою долю наследства, хоть и небольшую, да и живет-поживает в Москве, даже при многих детках по театрам да по балам ездит. А ты? Ситцы, бумазеи да гипюры в голове!
Так-то оно так, но Карповы, как и другие родичи, — всего лишь приживальщики у Морозовых. Сможет он-то, Савва Тимофеевич, жить в приживальщиках?
Даже с ненавистью глянул на ревущую Зинаиду. А она уж на диван, скрючившись грузным телом, бессловесно завалилась.
— Зинаида? Зинуля?!
В голосе его было столько крика, что она сползла с дивана и встала перед ним на колени:
— Пойми и прости отца. Как Христос-то прощал.
— Не гожусь я в святоши, как дядюшка Елисей!
Да, старший сын Саввы Васильевича, передав дела сыну Викуле, старость свою на Рогожском кладбище при старообрядческой церкви начетчиком кончил. Там же и похоронен с почетом. Но не рановато ли Савве Тимофеевичу такие почести?
— Дура ты, дура. не в свои дела лезешь!
Она бухнулась на пол, уже и слова выговорить не могла. Он тормошил ее, она вся дрожала, задыхалась. Чуть погодя только и смогла:
— Лезет из меня, кажись, мертвущий.
Савва опомнился. Поднял ее, уложил на диван, целовал в беспамятстве губы, руки, живот, готовый вот-вот лопнуть. Крик его расколол тишину дома:
— Дани-илка!..
Данилка тут же прибежал.
— Доктора! Базилевича!
Данилка умчался быстрее своего рысака. В доброе время и пешком недалеко — фабричный врач в казенном доме на Англичанской улице. За хозяевами он присматривал, конечно, лучше, чем за фабричными. Тоже впереди рысака примчался. Копошившуюся возле хозяина горничную турнул на кухню:
— Воды! Теплой!
Савва в ознобе трясся возле него, держа руки Зинаиды в своих ладонях:
— Спасите, Александр Павлович! Богом молю!
Базилевич был свой человек в доме, всю подноготную семейной жизни знал.
— Да вы-то хоть, Савва Тимофеевич, не кричите! Тоже рожаете? Сейчас пошлем за моей женой, как раз за акушерку и будет.
Супруга доктора Базилевича была лучшей подругой Зинаиды, не дожидаясь Данилки, вслед за мужем прилетела, свои порядки наводя:
— На кровать ее! Сейчас, Зинушка, мы тебя уложим как след быть, мы тебе помо-ожем.
Но прежде чем ее унесли в спальню, Зинаида еще нашла в себе силы повторить: