Сборник Поход «Челюскина»
Шрифт:
Опять в палатку. Забился на свое ночное место — в правом переднем углу. Отвернулся лицом к стене.
Вошел Кренкель, объявил новость: выматывайтесь, мол, палатка отдана под радиостанцию. Я слышал, как с Кренкелем поспорили, но скоро согласились с необходимостью. Палатку стали очищать, и «на улицу» полетели войлок, фанера, спальные мешки.
— А ты? — спросил кто-то, наклонившись надо мной.
— Часик полежу — уйду.
— Заболел, что ли?
— Кажется.
Кто-то пробормотал что-то с сожалением. Через час я вышел. У
Я вошел в круг, взял из раскрытого ящика банку консервов и бросил в огонь (предварительно проделав в банке дырочку, чтобы не взорвалась при нагревании). Дядя Саша не протестовал против индивидуальных насыщений. Он сегодня еще не мог накормить всех.
Через 20 минут я ел горячие, сочные, жирные консервы. Сначала мне стало просто тепло — в первый раз за вторые сутки тепло! А потом почувствовал, что я совершенно здоров. Я даже бодр, силен, работоспособен… Оказывается, дело в банке мясных консервов! Замечательный урок познания самого себя и того, что такое пища. Вообще на льдине я научился с большим вниманием относиться к таким простым вещам, как пища, сон, отдых, работа.
Гаккель, Хмызников, Решетников, Громов, Шафран, Ширшов, выселенные Кренкелем, уже возятся над новой палаткой. Они выбрали хорошее, надежное местечко — на юго-восточной окраине лагеря.
Мне тепло. Я скидываю малицу и направляюсь помогать товарищам ставить палатку. Встречают приветливо.
— Решил с нами в палатке?
— Конечно.
— Как раз седьмого недостает. [125]
— Вот и отлично.
Интересуются, что было со мной утром. Мне совестно рассказывать, как я «заболел». Отделываюсь шуткой:
— Выздоровел. Банку себе поставил.
— Банку? Какую банку? — одни удивились, другие заподозрили совершенно определенную «банку».
— Мясных консервов, товарищи.
Шутка на морозе вышла неплохой. Посмеялись. Но, оказывается, все мои сопалаточники уже давно подзаправились: кто — банкой, кто — двумя, а кто даже и с добавкой.
Палатку поставили быстро, растянули полотнища, укрепили колышки. Чтобы колышки лучше держались, их пришлось полить. Чем? Ясно, чем… Поливали по очереди, карауля поливающего.
Зато палатка вышла лучше, чем у всех: выше, просторнее, с прямой, не провисающей крышей. Подошел Отто Юльевич и похвалил за уменье ставить палатку. Мне показалось, что он немножко беспокоится: не слишком ли близко к сердцу мы приняли его вчерашний приказ уступить нашу первую палатку для радиостанции. Это похоже на него — беспокоиться в таких случаях. Правда, определить это по его лицу невозможно. Лицо сведено морозом, скрыто поднятым воротником, низко надвинутой шапкой, но в интонации вопроса, в самом голосе чувствуется типичное для него беспокойство.
Мы очень любим этого лучшего среди нас человека. Большинство относится к нему бережнее,
— Отто Юльевич, палатка поставлена на ять! Сами удивляемся… Знаете отчего так? Вчера у нас не было опыта. Ставили в темноте, первыми. А сегодня на выбор восемь палаток. И девятая будет лучше всех! Факт! Отто Юльевич, переселяйтесь в нашу палатку!
Примерно так мы ответили Отто Юльевичу и, кажется, вполне ликвидировали его беспокойство.
Мы уже заканчивали наше строительство, когда подошел Володя Задоров, секретарь ячейки.
— Надо поговорить. Пойдем.
Отошли в сторонку. Присели на льдинке. Володя серьезничал. Серьезность в Володе — не основная его черта. Серьезность в Володе появляется, когда он «переживает». А «переживает» Володя [126] все моменты своей партийной работы, которые считает значительными, все моменты, когда приходится «руководить». И сейчас он «переживает».
— Ты один в палатке? — тон вопроса официальный.
— Как один? Нас семеро…
— Коммунист ты один в палатке? — страшно терпеливым голосом уточняет Володя.
— Коммунист я один. Есть еще комсомолец Федя Решетников…
— О комсомольцах речь особо, — перебивает Володя поучительно.
— Есть, капитан! — отвечаю я и сам не слышу в собственном голосе ни одной подозрительной нотки.
— Задача коммуниста — обеспечить хорошее настроение палатки в целом… На-днях будет заседание бюро, там поговорим подробнее…
Володя спешит. Он решил поговорить с каждым из коммунистов. Побывал уже в половине палаток.
В середине дня состоялся общелагерный митинг. Митинг был краток — семь минут. Из всех митингов, какие я когда-либо видел, этот — как «цветок неповторимый».
Выступал один Отто Юльевич, говорил как начальник экспедиции, как представитель партии и правительства, как вождь сотни людей, попавших в опасное положение.
Митинг совершался на «площади» лагеря Шмидта. Мороз. Ветер. Пуржит меньше, чем вчера. Большинство в малицах. Молча стоят плотной толпой, тесно окружая начальника, который говорит…
А он говорит о чести и достоинстве родины. Родина нас не забудет. Она сделает все для нашего спасения. Но и мы, сотня на льду Чукотского моря, не забудем своих обязанностей по отношению к родине…
Митинг положил реальное начало общественности на льду. Всей жизни лагеря он сразу придал бодрый, идейно высокоприподиятый тонус, который так и остался характерным для лагеря Шмидта на все время его существования. В этом смысле значение первого митинга огромно.
Уже на следующий день родилась идея продолжать издание стенгазеты. Это произошло в нашей палатке вечером, когда все находились «дома», произошло внезапно, — мы сами были потрясены.