Сборник произведений
Шрифт:
Зим вскочил на ноги.
– Похоже, вы мне тут просто лапшу на уши вешаете, чтобы волынить подольше! Па-ад-еом! Жи-ва! По местам! К мишеням! Хендрик, ты первый. На этот раз от тебя требуется бросить нож в южном направлении. Юг – твоя моя понимай?! А не север. Мишень покажется на юге, и от тебя требуется хотя бы метнуть нож в нужном направлении. В мишень тебе не попасть, я знаю, но ты хоть напугать ее постарайся! И не отхвати себе ухо, и не задень кого-нибудь сзади! Только сосредоточься на слове «юг»! Товьсь… мишень… Пошел!
Хендрик снова промазал.
Мы тренировались и со стеками, и с проволокой (уму непостижимо, что можно проделать с куском проволоки!), изучали настоящее современное оружие – как им
Мы пользовались автоматами и на полевых учениях – они заменяли нам более солидное вооружение. Мы вообще использовали множество имитаторов. Взрыв бомбы или гранаты, направленной против техники либо живой боевой силы, выглядел просто большим облаком черного дыма. Учебный газ только заставлял почихать и прослезиться – это означало, что ты убит или парализован… Впрочем, и этого хватало, чтобы заставить нас не манкировать противогазами; к тому же «убитый» получал от сержанта хорошую выволочку.
Мы по-прежнему недосыпали – больше половины учений приходилось на ночное время; с использованием инфравизоров, радаров к прочего оборудования в том же роде.
В автоматы, изображавшие прицельные ружья, на каждые пятьсот холостых вкладывался один настоящий патрон. Опасно? И да, и нет. Жить, знаете ли, вообще опасно… Все-таки пули не были разрывными, а простая вряд ли убьет, если только не попадет в голову или сердце. Да и то – скорее всего реанимируют. Однако этот, один «взаправдашний» на пять сотен, заставлял уделить побольше внимания укрытию, особенно учитывая, что некоторые автоматы были в руках инструкторов, которые в стрельбе собаку съели и действительно могли попасть – если, конечно, подвернется настоящий патрон. Они, правда, уверяли, что в голову никогда не целят, но… Всякое на свете бывает.
Их дружелюбные заверения не слишком-то убеждали. Каждый пятисотый патрон превращал учения в гигантскую русскую рулетку; я чуть заикой не стал, в первый раз услышав свист над самым ухом, а вслед за ним треск автомата.
Но мы все равно со временем расслабились, и тогда сверху распорядились: если все не будет как надо, настоящим станет каждый сотый патрон в обойме, а если и это не поможет – каждый пятидесятый. Не знаю, сделали они это или нет, но результат был налицо. Мы опять подтянулись, после того как одному парню из соседней роты чиркнуло-таки пулей по заду. Он тут же превратился в объект для полуприличных шуток. Интерес к маскировке возрос. Мы смеялись над тем, кого подстрелили, однако понимали, что под пулями вполне могла оказаться его голова… как и голова любого из нас.
Инструкторы, не участвовавшие в стрельбе, об укрытиях не заботились. Наоборот, надевали белые рубашки и расхаживали туда-сюда со своими дурацкими палками, всем видом демонстрируя уверенность, что ни один салажонок не станет стрелять в инструктора. Со стороны некоторых это была уже сверхсамонадеянность. Но тут все же был только один шанс против пятисот, что делало преднамеренное убийство невозможным. Фактор риска уменьшался еще и от салажьего неумения стрелять. Автомат в обращении нелегок, пуля – она, как известно, дура. Я так понял: даже когда войны велись и выигрывались таким вот оружием, надо было выстрелить несколько тысяч раз, чтобы убить кого-нибудь. Невероятно, однако все военные историки согласны, что так и есть – большинство выстрелов не были прицельными, а служили лишь для того, чтобы прижать противника к земле и не позволить стрелять.
Никто из инструкторов не был убит или ранен. И вообще от пули на учениях при мне не погиб никто. Смерть, как правило, приносили другие виды оружия – а иногда и то, что оружием вовсе не было. Любая палка имеет два конца, если работать не по инструкции… Один парень свернул себе шею, слишком усердно пытаясь укрыться, – ни одна пуля его не задела!
Надо сказать, именно стремление укрыться получше способствовало тому, что меня понизили в звании до прежнего состояния. Для начала с меня сняли рекрут-капральские шевроны – и не за мою провинность, а за проступок парня из моего отделения. Меня в тот момент и близко не было. На это я и напирал. Бронски посоветовал мне держать язык за зубами. Тогда я пошел к Зиму. Он ледяным тоном заявил, что я несу ответственность за действия моего отделения независимо от… а потом влепил мне шесть нарядов за то, что я обратился к нему без разрешения Бронски. Тут еще мама прислала наконец письмо, и оно меня жутко расстроило. К тому же я повредил плечо, впервые надев скафандр на учениях, – инструкторы могут устраивать по радио «неполадки в скафандре во время учебного боя» – я брякнулся и расшиб плечо. Из-за этого меня направили на «облегченное дежурство» – словом, вместе со временем на то, чтобы себя пожалеть, появилась и куча поводов для этого.
Облегченное дежурство заключалось в том, что меня в качестве ординарца приставили к командиру батальона. Поначалу я из кожи вон лез, чтобы произвести хорошее впечатление. Но выяснилось, что от меня требуется только сидеть смирно, держать язык за зубами и не мешать. А значит, у меня появилось время посочувствовать собственной персоне – раз уж нельзя было просто пойти спать.
Но сразу после обеда мне стало не до сна. Явился сержант Зим и с ним еще трое. Зим, как всегда, был свеж и опрятен, однако выражением лица в точности напоминал Смерть на коне бледном. Под правым его глазом была приличная отметина, обещавшая превратиться в порядочный синяк. Выглядело все это совершенно фантастически. Остальные трое были ребятами из нашей роты. Посредине стоял Тед Хендрик. Он был грязен – правильно, рота ведь в поле, на учениях… Степь здешнюю никому не пришло в голову помыть; бывало, ползешь по ней на животе – тонну грязи на себя соберешь. Губы Теда были разбиты, на подбородке – кровь и на рубашке – тоже. Пилотки на нем не было. Он дико озирался вокруг.
Оба парня, стоявшие по бокам, были при автоматах, Хендрик же – безоружен. Один автоматчик был из моего отделения, он подмигнул мне украдкой, так, чтобы никто не видел. Был он взволнован и горд.
Капитан Френкель удивился:
– Что это значит, сержант?
Зим вытянулся по стойке «смирно» и ответил, будто по бумажке:
– Сэр, командир роты «Эйч» докладывает командиру батальона. Дисциплинарное дело. Статья девять-один-ноль-семь. Неповиновение командиру и нарушение установки во время учебного боя. Статья девять-один-два-ноль. Игнорирование приказа при тех же обстоятельствах.
Капитан Френкель был озадачен:
– И вы пришли с этим ко мне, сержант? В официальном порядке?
В жизни не видел, чтобы человек смутился настолько, чтобы и лицо его, и голос полностью потеряли всякое выражение, но Зиму это удалось.
– Сэр… Если капитану угодно… Этот человек отказался от административного взыскания и настаивал на встрече с командиром батальона.
– Вижу. Он у вас прямо юрист. Ладно, сержант. Я все еще ничего не понимаю, но такое право он имеет. Каков был приказ и установка?