Сборник произведений
Шрифт:
И капитан Френкель подтвердил, что Зим допустил промах, а вдобавок ткнул его в этот промах носом, отчитав как следует. Ну и дела… Я-то считал просто: сержанты исторгают из себя выговоры, а не выслушивают их. Закон природы!
Однако следовало согласиться, что взбучка, полученная Зимом, была для него так унизительна, что по сравнению с ней все, что я когда-либо выслушал от него, казалось чуть ли не объяснением в любви. А ведь капитан даже голоса не повысил!
Инцидент был настолько фантастичен и нелеп, что я ни слова о нем никому не сказал.
И сам капитан Френкель… Офицеров мы вообще видели нечасто. Они показывались на вечерней поверке, являясь в последний момент этаким
Конечно, один или даже несколько офицеров всегда сопровождали нас в марш-бросках, а дважды сам капитан Френкель демонстрировал нам, что такое саватта. Но офицеры не работали – не работали по-настоящему – и проблем имели гораздо меньше нашего – ведь над ними не было сержантов.
Но вот выяснилось, что капитану Френкелю, бывает, даже на ужин сходить некогда, да еще он жалуется, что сидение за столом ему наскучило и тратит на тренировки СВОЕ ЛИЧНОЕ время!
А что касается проблем, то ему в случае с Хендриком, кажется, пришлось даже хуже, чем Зиму. Но ведь он даже не знал Хендрика – был вынужден спрашивать фамилию…
Словом, меня наполняли самые противоречивые чувства. Я обнаружил вдруг, что нисколько не разбираюсь в мире, в котором живу, и каждая его часть вдруг перевернулась совершенно неожиданным образом. Вроде как узнать в один прекрасный день, что мать твоя – вовсе не та мама, которую ты знал всю жизнь, а чужая женщина в резиновой маске.
Но в одном я был уверен: не хочу больше выяснять, что такое на самом деле Мобильная Пехота. Если она настолько неприветлива, что даже своих и. о. господа бога – сержантов и офицеров – делает несчастными, то для маленького Джонни это и подавно уж слишком! Как можно избежать ошибок в жизни, которой вовсе не понимаешь? Не хочу быть «повешенным за шею, пока не умру!» Не хочу даже рисковать подвергнуться порке! Пускай рядом стоит врач и следит, чтобы значительных повреждений не было… В нашей семье никого никогда не пороли (разве что в школе драли, но это – дело другое). В нашей семье никогда не было преступников, ни по отцовской, ни по маминой линии. Никого даже не обвиняли в преступлении. Наша семья была почтенной во всех отношениях – разве что гражданства не имела, – но отец всегда считал, что нет в этом гражданстве ничего почетного, одно лишь бессмысленное тщеславие. И если меня выпорют – для него это будет ударом.
И еще. Хендрик ведь не сделал ничего такого, о чем я сам не помышлял бы много раз! Так почему бы и мне не решиться? Наверное, смелости не хватало. Я знал, что любой инструктор наверняка сделает из меня котлету, а потому только стискивал зубы и не пытался огрызаться.
Кишка тонка, Джонни… А вот у Теда – нет. А раз так, то мне-то уж в первую очередь не место в армии.
И капитан Френкель говорил, что вины Теда здесь нет. И если я даже не загремлю под 9080-ю, раз у меня кишка тонка, то в один прекрасный день провинюсь как-нибудь еще. Пусть это тоже не будет моей виной – но тем не менее к столбу для порки я попаду.
Да, Джонни, время сматываться, пока не все потеряно!
Мамино письмо только утвердило меня в этих намерениях. Я, конечно, мог ожесточаться сердцем на родителей, пока они отталкивали меня, но, когда они сделались – то есть мама сделалась – мягче, у меня уже не хватало духу. Она писала:
«…Боюсь, я должна сказать тебе, что отец все еще не разрешает упоминать в доме твое имя. Но, дорогой мой, так выражается его горе – ведь плакать он не может. Сынок мой любимый, ты должен понять, что ты ему дороже и собственной, и моей жизни. Он говорит всем, что ты уже взрослый и способен сам принимать решения и что он гордится тобой. Но это не он, а гордость его так говорит – горькая уязвленная гордость человека, которого глубоко ранил тот, кого он любит больше всех. Ты должен понять, Хуанито, что он не позвонит и не напишет тебе не со зла – просто он не может сделать этого, пока не пройдет его горе. Я узнаю, когда это случится, и тогда поговорю с ним о тебе. И мы все снова будем вместе.
А как я сама отношусь к тебе? Да разве может мать злиться на своего малыша? Ты огорчил и меня, но это никак не может уменьшить мою любовь к тебе! Где бы ты ни был и что бы ты ни делал – ты всегда останешься любимым моим малышом, который, разбив коленку, все равно прибежит за утешением к маме и спрячется под ее фартук. Может, фартук мой сел, а может, ты вырос – хотя я никак не могу в это поверить, – но все равно и я, и фартук ждем тебя. Малыш всегда нуждается в мамином утешении – верно ведь, дорогой? Надеюсь, ты напишешь мне и скажешь, что это так.
Но я хочу еще добавить, что от тебя ужасно давно не было никаких известий. Наверное, будет лучше, если ты пока что будешь писать мне на адрес тети Элеоноры. Она сразу же мне передаст, а в другие руки письмо твое не попадет. Понимаешь?
Тысячу раз целую моего маленького, твоя мама».
Я все отлично понимал – и если отец не может плакать, то я могу. Я и заплакал…
…и, наконец, заснул. И тут же нас подняли по тревоге! Мы – весь полк – рванули на стрельбище и провели учения – без боеприпасов, но с прочей выкладкой, включая вставляемые в ухо рации. Стоило нам рассыпаться цепью и залечь, раздалась команда: «Замри!»
Так нас продержали не меньше часа. Мы сдерживали даже дыхание. И даже шепот показался бы криком! Кто-то подобрался ко мне сзади и пробежал прямо по мне – койот, наверное. Все мы жутко замерзли, но мне было уже наплевать – я знал, что все это в последний раз.
На следующее утро я даже не слышал побудки. Впервые за эти недели меня вышвырнули из койки, и я с неохотой потащился на построение. До завтрака все равно бесполезно начинать это дело с увольнением, ведь вначале нужно доложиться Зиму. Но он и на завтрак не явился. Я попросил у Бронски разрешения обратиться к командиру роты, он сказал: «Конечно, давай» и даже ни о чем не спрашивал.
Но обратиться к тому, кого нет, невозможно. После завтрака нас погнали в ежедневный марш-бросок, а Зима я так и не увидел. В расположение части мы должны были вернуться вечером, так что обед нам привезли вертолетом. Неожиданная роскошь, ведь невыдача перед маршем полевых рационов означала тренировку в голодании – то есть хоть с голоду помирай, если не спроворишь сам себе чего-нибудь, – а я на этот раз протормозил.
Вместе с рационами прибыл сержант Зим и привез почту – что неожиданной роскошью не было. По крайней мере для Мобильной Пехоты – тут тебя могут обделить едой, водой, сном и чем хочешь еще, и даже без всякого предупреждения, но личные письма доставят при первой возможности – если обстоятельства позволяют. Это уже – твое, тебе доставят их первым же транспортом, и можешь читать в любую подвернувшуюся минутку, хоть и на маневрах. Впрочем, ко мне это имело мало отношения. За исключением пары писем от Карла да еще маминого, мне, кроме всяких реклам, ничего не приходило.