Сборник рассказов. Абонент не может быть вызван
Шрифт:
– А! – закричал он, – какое бы придумать наказание?
Обычно девчонки на это отвечали: «Отстань»
Но Лариска вдруг затихла и как-то серьезно сказала:
– Какое хочешь!
И Колька вдруг со всей дури крикнул:
– Вот возьму и поцелую!
Лариска закрыла глаза, приоткрыла рот и так молча и неподвижно стояла несколько минут.
И Колька понял, что существует еще запретное и страшное что-то….
Вечера
– Колька! Домой!
– Сейчас, мам!
– Никаких сейчас! Где уроки?
– Да я их выучил!
– Маня! Хватит уже, пора Юру укладывать!
– Витька! Вот мерзавец, прости меня, господи! Опять штаны извозил! Домой немедленно!
… Скрипели половицы. Скрипели кровати.
А дом стоял. Жили и умирали его обитатели.
… Сквозь полукруглую арку между двумя домами, отделяющую двор от остальной улицы, Николай вошел в просторное пространство двора, некогда бывшего их ребячьим царством, на которое не выходили взрослые обитатели, да и делать им там было совершенно нечего.
Только в дальнем углу, между сараями всегда стоял старый разобранный «Москвич» дяди Вани, возле которого иногда собиралось мужское население двора, давая свои советы дяде Ване по случаю приобретения добытой где-то детали.
Впрочем, на памяти Николая «Москвич» этот так никогда и никуда со двора не выехал.
Остановившееся от сараев и кустов сирени пространство занимала площадка с натянутыми бельевыми веревками, на которых постоянно сушилось чье-то белье. Это белье стало когда-то предметом конфликта с родителями. Подросшие девчонки стали стесняться развешанных на всеобщее обозрение их трусов, а потом и бюстгальтеров, над которыми насмехались мальчишки.
Девчонкам, конечно, на такие претензии отвечали просто:
– Еще чего?! Рано тебе еще о таких вещах думать!
И тогда одна из девчонок, четырнадцатая Людка, сорвала с веревки белье и демонстративно у всех на глазах выбросила его в стоящий мусорный бак.
После порки и материнских истерик, тема была закрыта навсегда.
… А сейчас двор был пуст и заброшен. И кучи мусора валялись под кустами и возле сараев лежали их сгнившие оторванные доски.
Посреди двора в разнобой были припаркованы несколько потрепанных автомобилей. Эпоха дяди Вани с его так и не собранным «Москвичом» кончилась.
За
Но уехали и они. И связь с прошлым оборвалась. Но это с его прошлым.
А двор жил. Уже незнакомой Николаю чужой жизнью. Жили здесь теперь в основном мигранты. Узбеки, таджики и еще какие-то люди с гортанной речью, со своими обычаями, своим детством, своей старостью.
Но и это заведомо была не их жизнь. Свою жизнь они оставили в своих дворах.
И двор для них был чужой и для двора они были чужими.
И так долго ожидаемое для Николая свидание кончилось.
Сменилась эпоха. И он жил уже не в своей…
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ
Бесконечно и безнадежно тянется осенняя ночь. Стекает струйками мелкого дождя по окнам, листья, сорванные порывами ветра, прилипают к стеклам, где-то там, за забором больницы мерно стучит на стыках проезжающий грузовой поезд, тусклым светом прорываются сквозь дождь редкие фары машин.
Я, дежурный врач городской нейрохирургической клиники, лежу на медицинской кушетке процедурного кабинета. На столике часы равнодушно отсчитывают оставшееся до утра время, и лишь осторожное шуршание ночной медсестры напоминает, что здесь есть жизнь.
Жизни здесь нет. Она или была, а сейчас уже в прошлом для одних пациентов, или может быть, еще будет, для других.
Вместе с ними надеюсь и я, иначе для чего я здесь!
А сейчас жизни нет и каждый день, вот уже почти десять лет, я, молодой еще, здоровый мужчина, прихожу в этот дом скорби, с безысходно сломанными судьбами, и отчаянной борьбой за жизнь.
Уйду я отсюда! Страшно провести здесь всю жизнь! А они останутся.
НИКОЛАЙ. ИНСУЛЬТ.
Глухо и бесконечно тянется эта ночь. За восемь лет, за две тысячи девятьсот двадцать ночей, похожих друг на друга, я так и не могу привыкнуть, что это теперь и есть и будет дальше моя жизнь, и утро ничего не изменит. Ждать нечего. Самое страшное понимать, что ничего больше не будет, ничего не произойдет, кроме того, что я буду лежать.
Конец ознакомительного фрагмента.