Сборник "Русские идут!"
Шрифт:
От крыльца донесся истошный вопль. Макс тащил за руку растрепанную молодую женщину. Она была одета с той небрежностью, которую позволяют себе люди, очень богатые или независимые, склонные не считаться с окружающими. За спиной болталась большая репортерская сумка с множеством карманов. Из расстегнутого верха торчал длинный объектив телекамеры.
Они услышали ее яростный крик:
– Вы не смеете! Я – гражданка Соединенных Штатов!..
Макс сказал злобно:
– Когда я ее застрелю, позвольте я ее еще и побью ногами?
Женщина уставилась на избитых наркобарона и его двух женщин, лицо стало бледным, а глаза стали выпучиваться.
– Я, – повторила она уже тише, – гражданка Соединенных Штатов...
– За что и умрешь, – сказал Макс жутким голосом.
Он швырнул ее к остальным. Валентин поднял пистолет, целясь ей под левую грудь. Красивой женщине трудно выстрелить в лицо, хотя пуля в лоб сразу останавливает жизнь, а в пулей в сердце человек еще живет довольно долго.
Ермаков сказал неожиданно:
– Погоди. Пусть она снимает.
Валентин оторопел:
– Но ведь...
– Снимает только то, что укажем, – объяснил Ермаков. – У нее цифровик, можно сразу просматривать и стирать, что не одобрит наш худсовет.
Валентин кивнул с некоторым сомнением. Конечно, операцию «Устранение» еще точнее бы назвать «Устрашение», для этого и показная жестокость расправы. Вслед за разжиревшими юсовцами и богатенькие ланиносы начали бояться прищемить хотя бы пальчик
Ермаков холодно взглянул на наркобарона:
– Распять его и семью на вон тех деревьях!
Валентин выдернул из сумки телекамеру, журналистка смотрела расширенными от ужаса глазами. Валентин грубо поднял ее за волосы, сунул в руки телекамеру:
– Снимай!
Она отдернула ладони, словно вместо камеры ей сунули раскаленный слиток металла:
– Нет!
– Тогда сниму сам, а ты поделишься гонораром.
Глава 34
Гонсалеса прибили с распятыми руками и ногами на одном планане, на другом – жену и секретаршу. Дмитрий ощутил озноб при виде железных штырей, которые вогнали в прекрасные ухоженные ладони секретарши. Она висела на них, как будто не чувствовала боли, ее расширенные непонимающие глаза все время переходили с одного страшного человека на другого, Дмитрий вообще постоянно чувствовал ее вопрошающий взгляд, в котором было недоумение: как, ее, секретаршу и любовницу самого могущественного человека на всем южном континенте вот так неизвестные...
Валентин повел объективом по деревьям с распятыми, приблизил трансфокатором изображение, дал крупным планом искаженное болью лицо наркобарона, правая половина залита кровью. Гонсалес хрипел, изо рта темная струйка, похожая на коричневый шнур. Затем в поле изображения появилась рука с со страшного вида ножом, хищно загнутым и с зубцами на тыльной стороне.
Журналистка ахнула и отвернулась в тот момент, когда кончик ножа коснулся глаза властелина кокаиновых полей. Она слышала дикий крик, в котором не осталось ничего человеческого, но краем сознания понимала, что в памяти телекамеры остаются кадры, где нож выковыривает из быстро заполняющейся кровью глазницы круглое белое яблоко, и оно повиснет на щеке, поддерживаемое ниточками нервов и кровеносных сосудов.
Затем нечеловеческий крик повторился. Она поняла, что нож этого нечеловека выковырнул второе глазное яблоко.
– Вот как трепыхается, зараза, – сказал Тарас. – Счас укрепим, ты не сомневайся, не упадешь...
Подбадривая Гонсалеса таким ужасным образом, он вогнал по добавочному штырю в кисти, раздробив мелкие кости. Из-под широких шляпок железнодорожных костылей выступали на диво жидкие красные капли.
Гонсалес повернул в сторону приблизившегося Дмитрия искаженное болью и ужасом лицо:
– Кто бы вы не были... я говорю вам секретный код моего швейцарского счета... Вторую половину знаю только я... вы выйдете из здания банка с чемоданом, где сто миллионов долларов... это все ваше!
Жена Гонсалеса, красивая женщина с благородным надменным лицом, была распята на соседнем дереве так же свирепо, только что из-за ее легкого веса ей вбили по одному штырю в руки, по одному в бока, прихватив плоти достаточно, чтобы она была пришпилена к дереву, как насекомое, прочными булавками. Рот ее был закрыл пластырем, было видно как пыталась закричать, обезумевшие глаза стали круглыми и едва не вываливались из орбит.
Прислугу и всех детей Гонсалеса, чтобы ни у кого не оставалось сомнения, выволокли и, добив ножами, сложили у ног наркобарона. Он рычал как безумный и дергался, все еще пытаясь сорвать со штырей.
Дмитрий на миг ощутил жалость, дети есть дети, но тут же усилием воли воскресил веснущатые лица семилетних детишек в его далекой России, что уже попробовали продукции этого короля наркотиков, вспомнил их исхудавшие тельца, что бьются в конвульсиях на больничных койках, медленно и мучительно двигаясь к неизбежной смерти...
– Надо расплачиваться, – сказал он вслух.
– За то, что сладко пили и ели... на чужом горе.
Тарас кивнул на соседнее дерево, где бессильно висела секретарша. Роскошное платье с нее сорвали, тело фотомодели красиво выгнулось, кровь вытекала из-под шляпок штырей и тонкими красными шнурками сползала по бокам в ее туфли.
– Жаль, – сказал он искренне. – Красивых женщин всегда жаль.
Дмитрий не ответил, а Тарас перехватил взгляд командира и поспешно побежал в дом торопить Рамиреса. Во-первых, это не наша женщина, было во взгляде стажера, а противнику надо наносить максимальный урон. Во-вторых, она могла бы остаться на прежней службе скромной медсестры. Но клюнула на роскошное жалование, хотя и знала, чем занимается ее хозяин.