Сборник статей, воспоминаний, писем
Шрифт:
Я ушел с репетиции ошеломленный. И на второй и на третьей репетиции повторилось такое же мучение.
Понятно, как волновался я в вечер дебюта. Конечно, собралась вся труппа, вся контора, даже капельдинеры, жены актеров, близкие друзья театра.
Я сыграл сначала Годунова в первой картине, потом перегримировался и сыграл Грозного -- вторую картину. Помню, что собой владел. Помню, что решил играть "честно", так, как играл бы в милой Казани, где меня любили в этих ролях. Но радости в душе не было, веры в то, что это хорошо, что так нужно играть, не было. Уже душа была отравлена какой-то новой правдой.
Отыграл. Стал разгримировываться.
– - Пожалуйста, отдыхайте, разгримировывайтесь, раздевайтесь. Я подожду.
Слова были простые, тон спокойный, ласковый. Но в этот момент я уже знал, что оценка моего "дебюта" будет беспощадной.
Станиславский долго молчал, пока я раздевался, пока не ушли парикмахер и портной. Наконец, очевидно, собравшись с духом, он начал говорить. Смысл его слов был тот, что дебют показал, насколько мы чужие друг другу люди. Мы настолько говорим на разных языках, что он даже не считает возможным вдаваться в подробности и объяснять мне, в чем тут дело, потому что сейчас я еще не смогу этого понять.
– - Вы простите меня, -- он кланялся, улыбался, конфузился, -- простите меня, но я не ожидал, чтобы за какие-нибудь три года, как вы на сцене, можно было приобрести столько дурного и так укрепиться в нем.
И вся беда была в том, что он считал безнадежной даже попытку объяснить мне это дурное. Только с годами я это пойму...
– - В том виде, какой вы сейчас из себя представляете как актер, к сожалению, мы воспользоваться вами не можем. Поручить вам какие-либо роли, конечно, невозможно, но мне лично будет очень жаль, если вы от нас уйдете, потому что у вас исключительные данные, и, может быть, со временем вы сделаетесь нашим актером, -- сказал он мне в заключение.
Почти то же самое, только в более мягких выражениях, сказал мне на следующий день Вл. И. Немирович-Данченко.
Мои новые товарищи, встретившие меня, пожалуй, недружелюбно, теперь, после моего несомненного провала, стали относиться ко мне проще, более ласково и участливо.
И вот передо мной встал вопрос, оставаться ли здесь или бежать из этого театра и искать -- "где оскорбленному есть чувству уголок". Мое актерское самолюбие говорило мне: "Конечно, бежать". Но какое-то артистическое любопытство удерживало меня и привязывало к этому театру.
Я не был занят в "Снегурочке". Но я не мог, буквально не мог пропустить ни одной репетиции. Я первым приходил на репетицию, куда меня никто не вызывал, и последним уходил. И с каждым днем я чувствовал, как раскрываются мои глаза, как я начинаю видеть в театре то, чего никогда в нем не подозревал.
Так прошло около двух месяцев. Труппа собиралась разъезжаться на летние каникулы. И вдруг на одной из репетиций "Снегурочки" ко мне подошел Станиславский и сказал конфиденциально, отведя меня в сторону:
– - У нас, как видите, не ладится роль царя Берендея. Ни у меня ничего не выходит, ни у других. Все пробовали. Попробуйте вы. Согласны?
Я с удовольствием согласился. Мне стало ясно, чего добивались от исполнителя этой роли, и мне казалось, что я схватил нужное.
Когда через три дня на репетиции я влез на некое сооружение из табуреток, изображавшее царский трон, я вдруг почувствовал приятнейшее спокойствие уверенности. Я стал произносить первый монолог. В зале была напряженнейшая тишина...
Я кончил
– - Не можете ли дальше? Еще что-нибудь? Сцену с Купавой?
Я продолжал, и опять был взрыв аплодисментов. Станиславский, взволнованный, говорил:
– - Это -- чудо! Вы -- наш! Вы все поняли! Поняли самое главное, самую суть нашего театра. Ура! У нас есть царь Берендей!..
Станиславский крепко меня обнял и поцеловал. Это был один из счастливейших дней моей жизни.
Судьба баловала меня в этом моем дорогом, моем единственном театре и много радостного дала мне за тридцать пять лет пребывания в нем. Все-таки именно этот день был для меня, кажется, самым радостным. А вообще за всю долгую мою жизнь на сцене много было у меня волнующих и "больших" дней.
В хорошей компании я начал свои "первые шаги на сцене". Но не жалуюсь на компанию и позднейшую и теперешнюю.
Будет досуг -- с удовольствием поделюсь впечатлениями о новых людях, пришедших к нам, о новых настроениях, создавшихся в театре, о новой жизни, начавшейся в Художественном театре.
МОЙ ВТОРОЙ УНИВЕРСИТЕТ
{Печатается по рукописи, хранящейся в архиве В. И. Качалова, с добавлением текста, которым В. И. дополнил эту статью для "Красной газеты" (14 сентября 1932 г., вечерний выпуск).}
Когда я был виленским гимназистом, когда я медленно, но все-таки верно подходил к окончанию гимназии -- это был конец 80-х -- начало 90-х годов, -- я не только мечтал, но уже и решил в душе отдать свою жизнь искусству. Театр уже тогда пленял мое воображение, владел всем моим существом. Помню, как горел желанием окончить опостылевшую гимназию и попасть скорее в Москву, в Московский университет, чтобы поскорее увидеть Малый театр, либо в Петербург, -- чтобы увидеть Александрийский театр. Старшие мои товарищи по гимназии, раньше меня попавшие в университет, рассказывали мне, возвращаясь на каникулы в Вильну, одни -- про московский Малый театр, другие -- про петербургский Александрийский. Оба эти театра тогда славились. С замиранием сердца я прислушивался к горячим спорам юных театралов о том, какой из этих двух театров лучше. Споры были горячие, "москвичи" горой стояли за свой Малый театр, а "питерцы" -- за свой Александрийский, но никто никого убедить не мог, тем более, что "москвичи" не знали Александрийского, а "питерцы" -- Малого театра.
Случилось так, что я попал в Петербургский университет. И ехал я в Петербург, так и не решив для себя, какой из этих двух театров лучше, но, конечно, волнуясь и предвкушая радость увидеть, во всяком случае, знаменитый Александрийский театр.
Это было осенью 1893 года. Я сидел на галерке, купивши билет за 32 копейки. Место было отличное, посредине, все было видно и слышно. Шла комедия Островского "Правда -- хорошо, а счастье лучше". Впечатление было радостное, огромное, врезавшееся в память на всю жизнь. Варламов, Давыдов, Савина в этом спектакле стоят передо мной и сейчас, как живые. Вот уже почти сорок лет прошло, а многое из этого спектакля вижу и слышу сейчас. И с этого вечера я стал завсегдатаем галлереи Александрийского театра, и театр этот стал моим вторым университетом.