Сборник статей, воспоминаний, писем
Шрифт:
За несколько лет до болезни, перечитывая произведение Анатоля Франса, которое В. И. очень ценил,-- "Преступление Сильвестра Бонара", он взволнованно исчеркал карандашом книгу. Вот примеры подчеркнутого им: "Человек так создан, что отдыхает от одной работы, только взявшись за другую". "Несмотря на мой спокойный вид, я всегда предпочитаю безрассудство страстей мудрости бесстрастия". "Кто хорошо терпит, тот меньше страдает". "Чувствуешь доверие только к юности". "Я не ощущаю в себе мужества на государственный переворот против начальства над моими шкафами". "Жизнь бессмертна. Вот эту жизнь в непрестанно обновляющихся образах и надлежит любить". В последний год, когда в Кремлевской больнице ему попалась знакомая, "успокоительнейшая" "Сага о Форсайтах", он даже не дочитал первого тома и опять накинулся
Качалов относился к людям независимо от того, как они относились к нему. В этом смысле у него была какая-то своя прочная "точка зрения". Высшая мера недоверия к человеку (в том числе и к писателю) находила у него выражение в словах: "Все врет". На этом обычно кончались его внутренние "встречи" с человеком. Неправды он не выносил. Но если в жизни он был способен иногда в какой-то мере простить человеку ложь ("жаль мне ее, несчастную, больную, не хочется быть откровенным"), то в искусстве он был непримирим.
Зато какое огромное наслаждение он получал от соприкосновения с большой, ясной мыслью! Вот почему с таким нежным восхищением он отнесся к "листкам воспоминаний о книгах и людях" русского арабиста И. Ю. Крачковского -- "Над арабскими рукописями". Сразу ощутив в авторе чистого и ясного человека, он был пленен всем его обликом. Любуясь его умным, выразительным лицом, В. И. сказал: "Он совсем еще молодой!" Некоторые главы этой небольшой, но вдохновенной книжки его почти взволновали. Крачковский где-то вспоминал вечер на крыше скромного домика в Сирии, неторопливый разговор с местным учителем о России, о будущем арабских стран, об одном жителе Ливана, завершавшем свое образование в России. "Городок тем временем затих,-- читал Качалов.-- Луна осветила всю округу, придав ей особую на Востоке таинственность. Мы замолчали, и я с полной отчетливостью вдруг почувствовал здесь, что без России жить не могу и в Сирии не останусь".
В последние годы, когда впечатления жизни стали особенно точны и прозрачны, Качалов изредка читал любимые строки 73-го сонета Шекспира, читал медленно, отчетливо выговаривая слова, словно беседуя, как бы внушая собеседнику мысли и чувства поэта:
...Во мне ты видишь то сгоранье пня,
Когда зола, что пламенем была,
Становится могилою огня,
А то, что грело, изошло до тла.
И, это видя, помни: нет цены
Свиданьям, дни которых сочтены.
Кажется, весной 1944 года, в период творческого подъема, В. И. как-то неожиданно вспомнил строки старого стихотворения Бунина о яблоне и вдруг произнес их, медленно, точно наощупь восстанавливая:
Как в снегу, в цвету весеннем благовонном
Вся-то ты гудишь блаженным звоном
Пчел и ос, завистливых и злых.
Старишься, подруга дорогая?
Не беда! И будет ли такая
Молодая старость у других...
Качалов очень хорошо относился к Н. С. Тихонову (особенно после какой-то встречи в кругу писателей в Ленинграде), любил его стихи и многие из них читал на эстраде ("Балладу о гвоздях", "Балладу о синем пакете", "Полюбила меня не любовью", в последние годы -- "Три кубка" и др.).
За простоту, искренность и теплоту многое ценил у Степана Щипачева, читал и в концертах и дома "Домик в Шушенском", "Любовью дорожить умейте", "За селом синел далекий лес", "По дороге в совхоз", "В троллейбусе". Строки из последнего стихотворения как-то произнес очень тепло:
...На город, как сквозь слезы счастья,
Гляжу сквозь капли на стекле.
Щипачевские стихи читал, как письма, совсем по-домашнему:
Ты со мной, и каждый миг мне дорог.
Может, впереди у нас года,
Но придет разлука, за которой
Не бывает встречи никогда.
Будут так же лить свой тихий свет.
Где тогда в холодном мирозданьи,
Милый друг, я отыщу твой след?
Однотомники Блока и Маяковского всегда лежали около него, где бы он ни был.
В творческой жизни Качалова Блок занимал совсем особое место, несмотря на то, что корни их творчества уходили в разную социальную почву, и многое, что было дорого Блоку, Качалову было совсем не свойственно. Так органически была ему чужда и непонятна вся блоковская мистика: в молодые годы Качалов формировался в атмосфере традиций русских революционных демократов. С Блоком Качалова сближали живое, острое чувство родины и большая строгость к себе, к своей "жизни в искусстве". Особенной любовью любил он у Блока стихи, в которых были затронуты эти темы: "На поле Куликовом", "Опять, как в годы золотые", "Соловьиный сад", "Пушкинскому Дому", "Коршун", "На железной дороге", "Скифы", "Двенадцать" и другие. В. И. много читал стихи Блока на эстраде, но они оставались ему интимно-близкими -- "вот тут, у самого сердца". У Качалова было тяготение ко всей творческой личности Блока, которого непосредственно он мало знал, редко встречался. Личность поэта для него раскрывалась в искусстве. Его смерть В. И. пережил трудно. Почти через полгода он еще не остыл: "Много, упорно и неотвязно думаю о Блоке. Не могу понять, принять и примириться. Иногда вздрагиваю от ужаса и тоски. Никаких слов нет. Не слушайте Вы тех, кто, по Вашему, верно говорит обо мне и Блоке, что мы, как братья. Неправда это и неправда кощунственная" (14 марта 1922 года). В последние годы он особенно проникновенно читал отрывок из поэмы "Возмездие" ("Когда ты загнан и забит...") и "Пушкинскому Дому":
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.
В Маяковском Качалов молодо ощущал пульс эпохи. Автор поэмы "Хорошо!" радовал, волновал, тревожил в нем художника, заставлял его острее ощущать свою творческую молодость. После "Необычайного приключения", "Хорошо!", "Разговора с товарищем Лениным" он сделал монтажи из "Юбилейного", "Во весь голос" и "Про это". Он любил рыться в Маяковском, находить у него новое и даже незаконченное:
Я знаю силу слов,
я знаю слов набат.
Они не те,
которым рукоплещут ложи.
От слов таких
срываются гроба
шагать
четверкою
своих дубовых ножек.
Любил прозу Маяковского. Ощущал в поэте глубочайшую связь с эпохой и со всем артистическим темпераментом нес этого Маяковского в широкие массы, пропагандировал его в полном смысле этого слова, может быть, окрашивая его творчество чем-то "качаловским". Когда весной 1948 года в Барвихе В. И. почувствовал себя значительно лучше (вторая половина апреля -- май), он приготовил из стихов Маяковского два монтажа. Заново перемонтировал куски из поэмы "Хорошо!". Кропотливо подбирал те строфы, которые, казалось ему, могли бы особенно сильно прозвучать сегодня. Тут были, с одной стороны, "две морковинки" и "щепотка соли" -- "земля, с которою вместе мерз", -- и вслед за этим его любимое -- "улица моя, дома мои", "страна-подросток" и "пою мое отечество, республику мою!" Он не уставал искать наиболее четкой для эстрады композиции.
Второй монтаж из Маяковского был лирическим. Качалов соединил отрывок из "Второго вступления в поэму о пятилетке" (из "Неоконченного") и заключительную часть поэмы "Люблю". Связывающим звеном была строчка "Так и со мной", после чего шла поэма "Люблю" до конца, заканчиваясь строфой: "Не смоют любовь ни ссоры, ни версты". Этот второй монтаж он читал целиком наизусть, как завершенную поэму. Эти работы над Маяковским можно считать последними качаловскими работами.
За месяц до смерти он стал читать по книге, а потом наизусть два старых стихотворения Блока, никогда не читанных с эстрады ("К Музе" и "Идем по жнивью, не спеша"). Но это не были "работы". Это было гораздо больше: судя по тому, _к_а_к_ он их читал, это было прощание с жизнью.