Но еще ты спал под лепет ависаги,даже не закрывхлипкого окна в нетопленой общагес видом на залив.Спал, пока за мной осенней масти коллитопала туда,где с пяти утра стояли на приколепришлые суда;где не молодой, но всё-таки повесаюной визавитщился втолковать за чашечкой эспрессотонкости любвии, без чаевых очухавшись, в неслабыхвыраженьях крылжизнь свою и всех, кто к ней причастен, лабух,прошерстивший Крым.Истончаясь и дробясь, покуда спал тыпод рассветный бриз,низкий полз туман вдоль набережной Ялты,изымая избытия — лотки, помпезные фронтоныи — невдалеке —пирс, над коим птиц бесшумные фантомы,заходя в пике,падали туда, где на ребристом глянцежидкого свинцабагровел
буёк, подрагивая в танцеголовой пловца…Выразив протест витрине магазина,продолжавшей спать,тощая, ко мне прибившаяся псинапотрусила вспять —не к пустым ларькам, но в сторону пригорка,где, болтаясь натреснувшей петле, поскрипывала створкатвоего окна.
«Блеском металлических коронок…»
Трудно жить на свете
октябрёнку Пете:
бьет его по роже
пионер Серёжа.
Блеском металлических короноквстречных ослепляя наугад,Петя, постаревший октябрёнок,топает с баклажками в ботсад.Непонятный сбой в семейной саге,ласковый, ручной полудебил,за сирень, цветущую в овраге,он прогулки эти полюбил.Наблюдает Петя, как в бюветеубывает чистая вода.Он уже усвоил, что на светеесть плохое слово никогда.Есть больница в трёх шагах от дома,у подъезда — чёрный пёс Пират.Мама есть, вахтёрша тётя Тома,а ещё Серёжа — старший брат.И когда, условившись о встрече,брат приходит изредка в семью,Петя робко втягивает в плечиголову болезную свою.То ли взбучки ждет он по привычке,то ль конфет, обещанных ему,заплетая в куцые косичкискатерти парадной бахрому.На родню косит он виновато,потому что вновь не угодил,под софу загнав фуражку брата,чтоб подольше тот не уходил.Пирожков любимых, с потрохами,не беря с тарелки, хоть умри,он сидит в рубахе с петухамигрозового облака внутри.Миг затишья Петю не обманет, —он затылком чует, что вот-вотналетит, сверкнёт, бабахнет, грянет!..Но до свадьбы точно заживёт.
«Погиб, — сказали. — В пьяной драке не уберёгся от ножа…»
«Погиб, — сказали. — В пьяной драке не уберёгся от ножа.Его нашли у гаража, ну, там, где мусорные баки».Два бака. Я их помню. Да. Ещё — беседку в брызгах света,где мы играли в города, а повзрослев, совсем не в это.Кусты, скрывающие лаз в заборе. Запахи столовки.За тридцать лет хотя бы раз могла сойти на остановке.Так нет же. Пальцем по стеклу водила, злясь на жизнь иную,где старый хлебный на углу перелицован был в пивную.Но если б знать, что ты уже — от встреч случайных независим —в тот край, куда не пишут писем, успел отбыть на ПМЖ,чтоб, как тогда, — из темноты, многоочитой и хрипатой, —кричать мне с первого на пятый: «Я не люблю тебя! А ты?»
«И седую Машу в грязном платочке в клетку…»
И седую Машу в грязном платочке в клетку,и её срамную дочку-алкоголичку,и жадюгу Пашу, склочную их соседку,подбери, Господь, в свою золотую бричку.Видишь, как плетутся, глядя себе под ноги,за кусты цепляясь и тормозя позорнона крутых подъёмах? Куры так на дорогезагребают пыль, надеясь нашарить зерна.Тут одно словцо — и дурость пойдёт на дурость,и степное эхо бодро подхватит: «Бей их!»…Отстаёт одна. Другая, как мышь, надулась.У неё сушняк. А третья костит обеих:«Не сыскать у вас и корки сухой на полке!Полведра картошки не накопать за лето!Вечно двери настежь. Каждый кобель в посёлкезнает, чем за водку платит давалка эта!»Посади их, Боже, в бричку свою, в повозку.Брось попонку в ноги, ибо одеты плохо.И, стерев заката яростную полоску,засвети над ними звёзды чертополоха.Подмигни им вслед пруда маслянистой ряской,прошурши сухими листьями наперстянки.Склей дремотой веки и убаюкай тряской,чтоб друг с другом слиплись, как леденцы в жестянке.И приснятся им за главной Твоей развилкой,за холмом, горящим, словно живой апокриф:тёте Маше — внук, Маринке — моряк с бутылкой,а сквалыге Паше — полный солений погребда ещё пампушки и сковородка с карпом.…Кто-то всхлипнет жалко, кто-то заплачет тонко.А куда везут их с этим бесценным скарбом —ни одна не спросит, — не отобрали б только.
ДЕНЬ ВОЕННО-МОРСКОГО ФЛОТА
Отбрив жену, сосед нырнул в кустыс бутылкою «Метаксы».За флигелем драчливые котыбранятся по-китайски.Бесшумный нетопырь — то вниз, то вверх.Жужжит ночная трасса.У школы запускают фейерверкдва местных лоботряса.Курортники сражаются в деберц;сквозь праздничные залпыдоносится: минелла, белла, терц.«Цыганщина!» — cказал быодин поэт. Не зря же из райка,грозящего попойкой,ты вырван, как страница дневникас большой и жирной двойкой.Но размышляешь, прячась меж ветвейживучей ежевики,что было бы верней зайти с червейтому, кто ходит с пики;что ты ловил удачу, как юнец,рванувший в самоволку,а мир ловил тебя и наконецзубами взял за холку.И вот висишь над грудой кирпича,над пыльным базиликом,ножонками беспомощно суча,давясь беззвучным криком.
КОГДА-ТО…
Но были там они, ведя игру
Миров…
В. Набоков
Стол со скамьёй во двореи дыханье подвальных глубинзатхлое в том сентябре,что к тебе нас бездумно прибил.С пятого (бьюсь об заклад)этажа увертюра Масснельётся, впадая в закат,беспородный, как «Бiле мiцне».…Так хорошо мы сидим,вчетвером, как ни разу потом.Банка дешёвых сардини нарезанный крупно батон.Блещет щербатость двораозерцами бензиновых луж.«Жизнь, — говоришь ты, — играв дурака, и на вылет к тому ж.Кстати, а как про игруу Набокова в „Бледном огне“,помнишь?» Скорее умру,чем признаюсь, что нечего мневспомнить. И мямлю: «Ну да.На английском? А что за строка?»Лучше б сгореть от стыдамне в огне этом! «Ладно, пока,други». И смотрим втроём,как в плаще ты идешь через двор.…Всех нас в отчёте своемупомянет настырный филёр,тот, что с обувки сыройсоскоблив непросохшую грязь,вражий припишет настрой,а еще — с диссидентами связьмне, размышляющей лишьоб одном (кто бы в чём ни винил):всё же — в четверг позвонишьили в пятницу? Не позвонил.
Куллэ Виктор. Подступает вода
«Ночь подсвечена снегом…»
Ночь подсвечена снегом.Всё в замедленном темпе.Перемолвиться не с кемкроме собственной тени.Кавардак холостяцкийутешает уродцатем, что скорая старостьбелизной улыбнётсяслов сплетеньем неспешнымкак в романе старинномпухом ангельским снежнымфосфором нафталиномбелочкой прискакавшеймлечною амальгамойоблаков простоквашейизвестковою ямой
ИСКУССТВО
Так много хочется сказать,а время истекло.В костре горит сухой кизяк,и от него — тепло.В конце концов не всё однотем, кто огнём согрет,что им вчерашнее говнодаёт тепло и свет?
«Говорил одному другой…»
П.
Говорил одному другой:всё, что ты сочинял вдогонтем, кто лучше нас и честней, —недостойно этих теней.Отвечал другому один:я давно по жизни акын.Выпускать стихотворный пар —это функция, а не дар.Так и ехали по степи,успевая всё примечать.И гадали, как поступить:песнь запеть или промолчать.Если отклика нет — зачемвозражать безмолвью небес?Эхо от молчанья звончей,чем от легковесных словес.Но когда придёт тишина —распадётся мир по слогам.Снова станет природа слышна:насекомые, птичий гам,посвист суслика, шорох змеи,блеяние заблудшей овцы…Все они на земле свои,только мы одни — пришлецы.Мы превысили свой лимити утратили благодать.Чтобы стать обратно людьмии хоть как-нибудь оправдатьто, что мы коптим небосвод, —нужно эхом вторить тому,что над мёртвым зеркалом водпрозвучало, рассеяв тьму.Позабыть про пах и живот —и тогда душа оживёт.
«Кто там осклабился впереди…»
Кто там осклабился впереди,на словеса падкий?Что-то щемит поперёк грудии под лопаткой.Что-то утратил я интересдо наработанных схем.Времени мало. Время в обрез.Времени нет совсем.
«Когда падёт последний оплот…»
Когда падёт последний оплот,когда догорит свечаи виноградное мясо пожрётжирующая саранча —останется только начальный стих,обглоданный до кости.И он брезгливо из памяти водсвоё отраженье сотрёт.А шарик — который на произволсудьбы послала душа —будет кружиться, страшен и гол,как биллиардный шар.
«Ужас ночной морзянки…»
Ужас ночной морзянки,посланной в никуда.Ты — дед Мазай. Мы — зайцы.Подступает вода.Умствований помимо,всё замутняющих лишь,просто спаси и помилуй.Или — хотя бы — услышь.