Сборщик душ
Шрифт:
– Умирать, – пояснила ты.
Я хотела сказать тебе, что это совсем не больно: просто сердце будет биться все реже и реже, а потом в последний раз стукнет глухо, как сквозь вату, и остановится навсегда. Так бы я и сказала, но очень уж не хотелось врать. К тому же, все кончено, все теперь позади, пообещала я себе. Я никогда больше этого не буду делать, никогда, никогда.
На следующее утро тебе стало гораздо лучше. Ты оделась и позавтракала с отцом. А я проспала допоздна, свернувшись калачиком под одеялами и утопая в твоем запахе. Вот только живот побаливал: нельзя так переедать и кормиться так быстро, как прошлой ночью.
Потом ты вернулась и запрыгнула на кровать.
– Посмотри! – сказала ты. – Проснись
И я тут же проснулась, помнишь? Как только ты велела мне проснуться, я сразу открыла глаза, – так что теперь твоя очередь. Проснись, пожалуйста! Скорей-скорей-скорей! Вот-вот уже наступит утро, солнце мчится на нас во весь опор, а с первыми лучами солнца проснется твой дядя.
Но тогда ты разбудила меня лишь для того, чтобы показать черно-белую фотографию. Твой дядя дал ее тебе. На снимке были женщина и девочка. Женщина сидела в кресле, а девочка примостилась на подлокотнике. В центре фотографии красовалась декоративная вставка – блестящие цифры «1924», означавшие новогоднюю вечеринку двадцать четвертого года. Столики, усыпанные конфетти, и расплывчатые силуэты музыкантов на заднем плане. На женщине – платье, расшитое сверкающим бисером; короткие черные волосы завиты по тогдашней моде, а шею обвивает ожерелье восемнадцатого века – крошечные театральные билетики, вырезанные из слоновой кости. На девочке – пышное кружевное платьице, в котором она кажется моложе своих лет, и длинная нитка жемчуга на шее. Обе держат в руках бокалы шампанского. И, конечно же, эта девочка – я, а женщина – моя мама.
– Смотри, как она похожа на тебя, – сказала ты.
Спросонья я чуть было не ответила, что это снимок с костюмированной вечеринки, но вовремя опомнилась. Может быть, твой дядя надеялся, что я себя выдам. Так или иначе, он явно хотел предостеречь вас с отцом, но так, чтобы вы не подумали, что он псих. Твой отец слишком здравомыслящий: он ни за что бы не поверил, что под одним одеялом с его дочкой спит чудовище из страшных сказок. А ты, Лора, – ты ведь любила меня, да? Ты и сейчас меня любишь, я знаю. Иначе и быть не может… иначе я просто не смогу идти дальше, как учила меня мама.
– Ого! – воскликнула я. – И правда, похожа. Но она младше меня… и таких дурацких платьев я не ношу.
– Как жаль, что сейчас уже не бывает таких вечеринок, – вздохнула ты.
На той вечеринке я выпила слишком много шампанского и опьянела. Я познакомилась с мальчиком на год младше меня. Мы забрались под стол и стали играть в оборону крепости. Мальчик тыкал вилкой в отечные лодыжки какой-то светской дамы, имевшей неосторожность остановиться у нашего стола. Потом он рассказал мне о щенке, которого ему недавно подарили. Мальчишки обычно слишком шумные, дикие и грубые, но этот мне понравился. По-моему, он умер через три дня.
Так или иначе, я поняла, что твой дядя знает обо мне и о моей матери даже больше, чем я заподозрила в самом начале, по его колючему взгляду. Он не просто догадывался – он точно знал, кто мы. Он приехал, чтобы отомстить. Он знал, что я сделала с его дочерью.
Прежде на меня еще ни разу не охотились, хотя мама порой упоминала шепотом о каких-то опасных людях и говорила, что мы должны быть осторожны.
– Мне надо в душ, – сказала я и, прихватив сарафан, сбежала в ванную.
Стоя под холодным душем и разглядывая свое странное тело, я подумала, что надо бежать. Но от одной только мысли, что придется расстаться с тобой, мне больше всего на свете захотелось броситься обратно в спальню, обнять тебя и прижаться к тебе крепко-крепко. Я поняла, что без тебя я не буду знать ни минуты покоя: жизнь превратится в сплошной кошмар опасений, что в твоем сердце поселится кто-то другой. Я буду все время думать, что ты нашла себе новую подругу, и теперь она слушает твои рассказы о квазарах и о Марианской впадине, самом глубоком месте океанского дна. И мне казалось, что нет на свете такой девчонки, которая не станет ловить каждое твое слово так же жадно, как я, и не отдаст все на свете за счастье лежать с тобой в одной постели и слушать твое дыхание.
Я разыскала свой телефон, давно заброшенный и почти разрядившийся. Я позвонила маме и звенящим от ужаса голосом рассказала о твоем дяде.
– Он дал Лоре нашу фотографию… старый снимок… но ничего ей о нас не сказал. Я слышала, как его бывшая жена говорила, что это он виноват, что Берта умерла. Наверно, она думает, что ее дочку убили из мести, за то что он охотится на… на таких, как мы. Не знаю, что он собирается делать, но я хочу, чтобы он убрался отсюда!
– Лора? Берта? – переспросила мама. – Слишком много имен. Не торопись так, я за тобой не поспеваю.
– Лора – это девочка, с которой ты меня оставила, – пояснила я, хотя в этих словах не было и сотой доли того, что ты для меня значила. Но я боялась за тебя: мама бывает прожорлива, а при виде счастливых семейств в ней от зависти иногда просыпается настоящий зверь.
– Я сейчас же приеду, – сказала она. – Собирайся. Мы сразу уйдем. Скажи им, что твоя мать хочет пройтись с тобой по магазинам, а вечером мы можем пойти куда-нибудь поужинать все вместе.
Эта выдумка показалась мне такой естественной, что я чуть было и сама в нее не поверила. Мы ведь то и дело ходили по ресторанам с мамами других твоих подруг. Мамы заказывали салаты и мартини и жизнерадостно болтали о том, как сами когда-то были девчонками.
Но на сей раз об этом не могло быть и речи. Мы собирались бежать – в другой город, к новой череде подруг-однодневок и неизбежных расставаний, не приносящих ничего, кроме горестной пустоты.
– Хорошо, – ответила я шепотом, уже жалея, что позвонила ей. Все-таки твой отец хорошо ко мне относился. И если бы он увидел, что твой дядя хочет сделать со мной что-то плохое, он бы ему не позволил. Никто уже не верит в чудовищ в наши дни.
Но когда-нибудь лето кончится, и потянутся стылые осенние дни, и я все равно тебя потеряю. Ты отправишься в школу и повзрослеешь в два счета, не успею я и глазом моргнуть. А я навсегда останусь такой, как сейчас: груди – словно пара комариных укусов, нормальные зубы вперемежку с молочными и ни единого волоска под мышками и между ног. Только ногти да волосы на голове – вот и все, что у меня растет. И если их не подстригать, так и будут расти – все время, до бесконечности.
– Держись все время рядом с этой девочкой и с ее отцом, – сказала мама. – Не оставайся одна, чтобы этот ее дядя не загнал тебя в угол. Ты сейчас где?
– В комнате Лоры, – ответила я.
– Иди в кухню и жди меня там.
Я выключила телефон и положила в карман сарафана. Я чувствовала, как внутри, под кожей, беспокойно ворочается мое другое, ночное «я», но я затолкала его поглубже и пошла на кухню.
Ты уже сидела там со стаканом воды. Под глазами у тебя залегли тени, ты была очень бледная, но все-таки улыбалась. Ты заговорила со мной. Я подошла и села рядом с тобой, хотя мне стало так страшно, что я не знала, сумею ли выдавить в ответ хоть слово.
Дело в том, что ты была не одна.
Твой дядя устроился за обеденным столом и обстругивал здоровенным ножом какую-то длинную палку.
Наконец я собрала волю в кулак и спросила:
– А где твой папа?
– Пошел за едой. Я ему сказала, что хочу есть, и он так обрадовался, что решил устроить нам настоящий пир. Копченый лосось, белая рыба, булочки с луком.
– А ты еще не проголодалась, Миллкара? – с неприкрытой издевкой поинтересовался твой дядя.
Я вопросительно взглянула на тебя, но ты лишь пожала плечами. Когда у человека горе, ему можно чудачить, сколько влезет, а всем остальным полагается этого не замечать.