Сборщик душ
Шрифт:
– Зачем я все это делаю, Джорджиана? – задумчиво продолжала тем временем Куртуаза. – Чтобы доставить удовольствие отцу? Чтобы заткнуть идиотов, которые надо мной смеются? Чтобы семья не волновалась из-за еще одной сорванной свадьбы? Мне всего четыреста девяносто восемь лет! – вскричала она, глядя на восемнадцатилетнее личико в зеркале. – Я слишком молода, чтобы идти замуж!
– Вы его любите? – тихонько спросила Джорджиана.
– Кого люблю? Ах, Бенефиция? Ну, конечно. Примерно так же, как прочих, за кого думала выйти.
– Ну, значит, затем вы все это и делаете.
– Все это кажется таким бессмысленным. Ты знаешь, сколько раз женился мой папа? Сорок
– Но ведь шанс все равно остается, разве нет? – возразила Джорджиана.
– Шанс на что?
– Что рано или поздно вы действительно встретите того, с кем пожелаете провести вечность.
Куртуаза обдумывала это целую долгую секунду.
– Да что ты знаешь о вечности! – отмахнулась она наконец. – Ты же смертная, а только смертные могут позволить себе оставаться романтиками. Победив смерть, мы казнили любовь.
Но даже пока с ее розовых уст срывались эти жесткие слова, что-то внутри Куртуазы трепетало и бунтовало. Бесконечная жизнь бесконечно умножала вероятности всего, в том числе и самой невероятной вещи на свете – любви, которая будет жить дольше звезд. А вдруг Бенефиций – и правда тот, от кого она никогда не устанет, с кем будет идти рядом, пока само солнце не сожжет все свое топливо и не умрет? Сколько продлится их любовь? Миллиард лет? Десять миллиардов? Пока Вселенная не станет черной и холодной? Пока они вдвоем не увидят, как мигнет и погаснет последняя в мире звезда?
Джорджиана присела рядом и погладила золотистый шелк ее волос.
– Просто я верю в любовь, – сказала она.
Моргая, чтобы не пустить на волю слезы, Куртуаза прошептала:
– Невзирая на вечную жизнь?
– Невзирая на вечную жизнь, – отвечала служанка. – И как раз из-за нее.
Два дня спустя Куртуаза Спул вышла замуж за Бенефиция Пейджа.
Оглядываясь назад через три миллиарда лет, Бенефиций все еще не мог понять, как так получилось, что он влюбился – в первый и единственный раз в жизни. Причина никогда ему не давалась, зато он с точностью до минуты помнил, когда все произошло.
Семь с небольшим утра где-то в начале мая через четыре года после свадьбы. По привычке, он встал на заре, оставив Куртуазу досыпать, и вышел насладиться мгновениями одиночества на балконе. Там он обычно пил кофе и параллельно загружал в ментбокс ленту утренних новостей, любуясь изумительной панорамой восхода за рекой. Первое золото солнца отражалось в черных водах внизу и красиво пронзало струи дыма, лениво поднимавшиеся от костров в раскинувшихся на мили и мили жилых кварталах.
Это была самая любимая часть дня. Горячий кофе, добродушный яд дикторов эхом разносится внутри головы, роскошь восхода и он сам – о, Бенефиций обожал одиночество. Собственное общество его целиком и полностью устраивало. Будь мир чуть-чуть другим местом (а сам он – чуть-чуть менее амбициозным), он бы и не женился никогда – ни на Куртуазе, ни на тех пятнадцати, что были до нее. Он не любил Куртуазу – не больше, во всяком случае, чем предыдущих жен. Он находил ее (как практически всех остальных представителей Семейств) поверхностной, тщеславной, мелочной и почти невыносимо скучной. Но мир, увы, был таков, каков он был, и амбиции тоже, и в этом мире Бенефиций достиг если и не самой вершины, то ее ближайших окрестностей. Он был мужем самой любимой дочери самого могущественного человека на планете. Оставался только ребенок. Ребенок станет печатью и подписью на пропуске к неофициальному двору Омнинома, и плевать, что там дальше будет с браком.
Он сидел спиной к двери и не видел, как она подошла. О ее присутствии возвестил аромат – тонкий цветочный запах, популярный у финитиссиум. Пройдут тысячелетия, а этот запах все еще будет напоминать ему то мгновение, когда он понял, что влюблен.
– Я подумала, вы не откажетесь от пышек. Только что из печи, – сказала Джорджиана, ставя тарелку рядом с его кофейной чашкой.
Воздух полнился запахом дыма и духов. Золотой утренний свет ласкал ее милое юное лицо, еще не тронутое опустошительным временем.
– М-м-м-м, с голубикой… Мои любимые. Благодарю, Джорджиана.
Он потянулся за горячей пышкой, и мизинчик ее правой руки коснулся его левой. И от этого касания, случайного и бессмысленного, что-то давно спавшее пробудилось и шевельнулось внутри. Что-то больше него, что-то даже старше него; что-то, обитавшее там с первых дней земли. Такого он никогда раньше не чувствовал и никогда больше не почувствует – за все три миллиарда лет. Он попытался загнать чувство обратно, вымести его прочь из сознания, но оно оказалось сильнее – гораздо сильнее него. Бенефиций решил игнорировать его и впился в теплую, сочную пышку, но странное и волнующее головокружение, которое так и не удалось списать на слишком крепкий кофе, уже взяло над ним верх и даже три миллиона лет не ослабили эту хватку.
– Не присоединишься ко мне? – Он небрежно махнул в сторону свободного кресла рядом. Утреннюю программу в ментбоксе он выключил: голоса дикторов вдруг начали ужасно его раздражать.
– Спасибо, мистер Пейдж, но миссис Пейдж скоро встанет и…
– Она еще несколько часов не встанет, и мы оба это знаем. Не припомню, чтобы Куртуаза вообще когда-нибудь вставала до полудня. Прошу тебя, Джорджиана. Мне не с кем насладиться восходом.
Выбора у персиста не было. Она села. Села, тесно сжав колени, не глядя на хозяина; взгляд ее был устремлен через реку, на дымящие городские огни. Там, внизу, у нее осталась большая семья. Прошло уже несколько лет с тех пор, как она видела их в последний раз. Но навестить их она боялась: Джорджиана была молода, красива, хорошо одета и прилично откормлена. Славная добыча для любой банды – ограбить, избить, почти наверняка изнасиловать.
– Возьми пышку, – предложил Бенефиций.
– Я уже одну съела, – призналась она.
– Знаю. У тебя крошки на губе. Ты позволишь?
Он потянулся к ней – она специально постаралась не вздрогнуть, не отшатнуться – и нежно смахнул крошки большим пальцем. Первое прикосновение было случайным; но не второе.
– Расскажи мне что-нибудь, Джорджиана. Как долго твоя семья служит Куртуазе?
– Почти две сотни лет.
– И что ты о ней думаешь?
– Я очень люблю миссис Пейдж.
– Вне всяких сомнений, но мне интересно, нет ли среди твоих чувств к ней некоторого… за неимением лучшего слова… негодования, что ли?
– Конечно, нет. С какой бы стати мне негодовать?
– Рискну предположить, негодование – довольно обычное чувство для вашего народа.
– Сказать вам честно, мистер Пейдж, иногда я… – Она сделала глубокий вдох; говорить такое было довольно опасно. – Иногда мне ее очень жалко.
– В самом деле? Но как может такая, как ты, жалеть такую, как она?