Сцена из жизни
Шрифт:
Борис Александрович в ответ только безнадежно развел руками.
– Вот что, Шмель, – нерешительно начал Бежецкий, – помогите мне составить отчеты… Я сам к этому не привык. Надо будет недостающую сумму порассовать кое-куда. Вы на это, кажется, мастер.
– С удовольствием! – вскочил с дивана Борис Александрович. – Это с удовольствием, я на это, вы правду сказали, мастер. Умею дела делать. И не в таких переделках бывал, да слава Богу, сух из воды выходил.
В голосе его слышалось самодовольство.
– Умом не обижен от судьбы, – докторальным тоном продолжал он, – вот мое достоинство; да и опытность есть, видел, как дела делаются. Пожалуйте-ка сюда… Мы сейчас…
Шмель подошел к письменному столу, взял книги и начал их рассматривать.
– Тут помараем, да почистим, да поскоблим, а здесь запишем, лишь бы чисто было.
Владимир Николаевич присел к письменному столу и взял книгу, которую Шмель держал в руках.
– Вы сядьте, чего вы стоите, – обратился он к нему.
Борис Александрович уселся рядом.
– Вот как тут сделать? – указал Бежецкий на одно место в кассе. – Au nom de Dieu, как с этим быть? Что сделать с этим расходом? Не придумаю, куда деньги показать, sacre nom du Dueu!
Владимир Николаевич усиленно тер себе лоб.
– Так вы, Владимир Николаевич, отчего в другую рубрику не внесете? Я вот всегда так делаю. В одной нельзя больше показать, так я в другую страничку и влеплю. Напишите, что керосину больше вышло, да еще кой-чего прибавьте. Вот и выйдет так. Наши-то бессчетные дураки все равно не досчитаются. Деньги наши же – общественные, значит, – мы ими можем распоряжаться. Это надо быть идиотом, если самому не пользоваться, а другим давать брать. Рассудите хорошенько, все равно кто-нибудь да воспользуется ими: не вы, так другой председатель. Смотря так с философской точки зрения, на это дело, пускай лучше я буду для этого умен, чем кто-нибудь другой. Зачем мимо рта проносить да зевать. Я, по крайней мере, не желаю быть вороной.
Шмель расхохотался.
– Философски рассуждая, оно конечно так, – согласился Бежецкий. – Только боюсь, как бы не придрались к этому на общем собрании. Ведь наши индюки иногда сидят, думают, думают, да и отольют какую-нибудь пулю. Вон Величковскому давно хочется в председатели на мое место попасть. Возьмет да и брякнет, а другие за ним, у нас в этом отношении ведь совсем баранье стадо.
Он с усилием деланно улыбнулся.
– Полноте, что вы, – замахал руками Шмель. – С вашим-то уменьем очаровывать людей и обращаться с ними, да и я разве допущу, дам вас в обиду. Я такой гвалт и содом подыму, что сам черт ничего не разберет. Уж в этом отношении можете положиться на меня. Я умею зубы заговаривать. Дам я вас им сожрать, как же! Да ни за что на свете. И наконец, все так делают, что же тут такого. Вы за моей спиной, как за каменной стеной; все общество, если понадобится, вверх дном переверну. Помилуйте, я с семьей при вас только свет увидал, вздохнул. Всем вам обязан. Ведь если вы вон, значит, и я вон. Новый председатель не оставит меня экономом. Что же мне по миру с семьей идти? Чем кормить? Голодать, что ли, прикажете? Раз вы при обществе, то и мы сыты.
Во время этой горячей тирады Бориса Александровича в передней раздался сильный звонок.
– Крюковская, Надежда Александровна, – таинственно доложил вошедший Аким. – Очень вас желает повидать. Так я сказал, что вы почиваете. Нездоровы-де, потому вы не велели принимать никого. Она не уходит, дожидать просит.
– Зачем ты сказал, болван, что я дома? – с досадой крикнул Владимир Николаевич.
– Да как же в такую пору-то. Рань ведь! – отпарировал Аким.
– Эх, черт возьми! – вскочил с кресла Бежецкий.
– Совестно страшно мне ее… как сказать? Это ужасно! Отказать неловко, – взволнованным шепотом продолжал он.
– Ну-с, так я теперь отправлюсь, – подмигнул лукаво Шмель Акиму, расшаркиваясь перед Бежецким. – К вам пришли, заниматься некогда будет. В другой раз зайду. Счастливо оставаться, Владимир Николаевич. Не хочу вам мешать. До свиданья.
– До свиданья! – машинально повторил Бежецкий.
Шмель быстро удалился.
Владимир Николаевич все продолжал стоять с совершенно растерянным видом.
– Как же быть, – думал он. – Вот положение… Она, впрочем, хорошая, простая, добрая… Разве покаяться во всем…
– Нет, не могу, – отогнал он эту мысль. – Ей больше чем кому-нибудь не могу… Презирать будет. Очень уж чистая у нее душа. Нет, слишком дорожу я ее мнением. Au nom du Dieu, что придумать! Нет, не выпутаться…
– Так как прикажете? – вывел его из нашедшего на него столбняка вопросом Аким.
– Что?
Владимир Николаевич оглянулся кругом.
– Хорошо, что Шмель ушел, – подумал он, – без него все лучше, а то бы и он заметил. Ужасное положение! И выхода нет. Повидаться-то с ней хотелось бы. Три дня не видал… Эх! Делать нечего, надо принять. Будь что будет!
– Проси! – кивнул он Акиму.
Тот быстро вышел.
IV. Артистка
Надежда Александровна Крюковская, таинственный доклад о приезде которой Акима так сильно взволновал Владимира Николаевича, была премьерша драматической труппы при театре «Общества поощрения искусств», в котором, кроме любителей, служили на жаловании и «заправские» артисты.
Среди последних талантом, красотой и молодостью выделялась Надежда Александровна, но это ее превосходство не возбуждало, против обыкновения, среди ее товарищей по сцене завистливого недоброжелательства: так умела эта еще почти совсем молоденькая девушка поставить себя в их разношерстной среде. Она относилась ко всем служившим с ней с сердечною теплотою, готова была всегда с подкупающей сердце искренностью придти на помощь нуждающемуся из товарищей, в каком бы ранге ни состоял он или она на сцене, и последние платили ей восторженным обожанием.
Это явление повторялось ежегодно, где бы не служила Крюковская.
Уже пять лет прошло с тех пор, как она в первый раз вступила на сценические подмостки. Четыре года провела она сезоны на провинциальных сценах и лишь первый год выступила в столице.
Вокруг нее сейчас же собрался многочисленный кружок поклонников, но вскоре все они должны были сознаться, что жестоко обманулись в своих надеждах, основанных на испытанной ими не раз легкости победы над «звездочками парусинового неба».
Эта звездочка оказалась для них чересчур далекой.
По происхождению Надежда Александровна была из богатой помещичьей семьи, получила строгое домашнее воспитание, оставившее в ней отпечаток неуловимой сдержанности и неподдельной женственности.
Какие причины заставили ее в таком юном возрасте покинуть родительский дом для сцены, куда она принесла недюжинный талант, чем в наше время не может похвастаться большинство не только любительниц, но и настоящих актрис, – это было известно только ей одной.