Сцена из жизни
Шрифт:
– Оправдать, но не простить! – печально произнес он, все продолжая целовать ее руки.
Она наклонилась и поцеловала его в голову. Он припал головою к ее плечу и обнял ее за талию.
– Дорогая моя! Прости, прости, ты добрая, светлая, любимая моя… Моя ведь? – поглядел он ей в глаза.
– Все прощаю, – нежно сказала она, обнимая его за шею, – надо забыть прошлое и в будущем новом, лучшем, надо стараться, чтобы ничего не напоминало. Ты был один, а теперь не один. Не скрывать ничего, а говорить правду. Какая бы она не была… Не стыдиться, знать, что тебя поймут… Теперь должно наступить
Он порывисто, со страстью поцеловал ее.
– Чудная моя! Надя, любимая моя. Моя? Да? Будь женою моей, с тобой я чувствую, что буду другим человеком. Согласна? Дай мне это счастье! – умоляющим голосом произнес он.
– Да, твоя… но не жена, женою быть не хочу… боюсь, слишком скоро… Лучше после… Подождем. У тебя увлекающийся характер. Ты можешь разлюбить меня. Посмотрим, можешь ли ты быть счастлив со мною. Я тебя связывать браком не хочу. Свяжешься, не развяжешься со мной после венца. Я боюсь себя. Тогда я с собой не слажу. Не хорошо кончу. Ты ведь не знаешь меня. Я ведь горячая, безумная… и так ты должен быть уверен, что я люблю тебя, еще более уверен… повторяю, твоя, твоя…
Она в свою очередь обняла его и крепко поцеловала.
V. Без протекции
После описанных нами в предыдущих главах нашего рассказа событий незаметно прошел год однообразной в своем разнообразии петербургской жизни.
Владимир Николаевич с помощью Бориса Александровича Шмеля и искусно составленных им отчетов благополучно пережил общее собрание членов общества и вновь почти единогласно был избран председателем. Это уже отошло в область прошедшего и через несколько дней предстояло новое общее собрание, которое, впрочем, далеко не так, как прежнее, беспокоило Бежецкого. Наука Шмеля принесла свои плоды.
Надо еще заметить, что Владимир Николаевич, кроме пользующейся большим влиянием в обществе Надежды Александровны Крюковской, имел в настоящее время солидную поддержку в лице члена общества Исаака Соломоновича Когана, петербургского банкира и богача, и Нины Николаевны Дюшар, дамы аристократки, председательницы одного благотворительного общества, в котором Бежецкий состоял членом. Последняя была положительно околдована Владимиром Николаевичем и ради него записалась членом «общества поощрения искусств» и подбила на то же самое некоторых из своих знакомых.
Это упроченное положение барина отразилось и на расположении духа знакомого нам его «вернаго личарды» – Акима.
В описываемый нами день он благодушно беседовал, сидя за чайком в своей комнате около передней, с своей дражайшей половиной – Марьей Сильверстовной, старой женщиной, внушительного сложения, с ястребиным носом и таким же взглядом изжелта серых глаз и громадными руками, которыми она быстро вязала чулок и, казалось, не обращала ни малейшего внимания на разболтавшегося супруга.
Последний на это тоже, видимо, не обращал особенного внимания и продолжал начатую речь, взглянув на висевшие в комнате стенные часы.
– Еще всего двенадцать часов, а что у нас народищу перебывало. Слава те Господи, хоть Дюшарша за барином чай пить прислала, ну и сбурили всех. Рученьки разломало, отворяя дверь. Хоть часок другой теперь отдохну. Так на звонке и виснешь цельный день.
Он с наслаждением стал отхлебывать чай с блюдечка.
Супруга хранила невозмутимое молчание.
– А все же, неча греха таить, прибыльное место. Ноне, слава Богу, заработал детишкам на молочишко, а ино бывает, что и задаром все утро прошмыгаешь. С актеров взятки то гладки. Николи ничего не дадут, коли сам не попросишь. Ну а ежели, что им к барину понадобится – тогда мне доход.
– На пьянство, – съязвила супруга.
Он не обратил внимание даже на это ее замечание или же, быть может, не слыхал его.
– Это наша Надежда иной раз и сама сунет, – продолжал он. – Добрая, неча говорить… А ей не сдобровать! Шабаш, брат.
Он даже подмигнул углубившейся в вязание супруге.
– Белобрысая Дюшарша отобьет. Придет, так около барина по французскому и юлить. Да и дарит то то, то другое. Глянь-ка, в кабинет подушки какие навышивала. Но уж и барин наш хорош, неча сказать. Ветрогон такой! Страсть! И как его хватает, и чего его мечет, – не разберу. Диво, право, диво. Деньгам один перевод, да и просвистится с бабьем. Горе!.. Но и то правда, место такое на виду, бабье и лезет. – Вот уж я тебя ни с кем не сменяю, ни в жисть. Ино выпьешь, ведь ты меня башмаком лупишь, а я все люблю. Ты бьешь, а я как у принцессы у тебя руки целую. Потому знаю, что любя бьешь.
В передней послышался звонок.
– Иди, седая сорока, отворяй, – оборвала любовные излияния мужа Марья Сильверстовна.
Звонок повторился опять.
– Ну, ну! Опять поехали… – заворчал Аким, направляясь к двери.
Нетерпеливой посетительницей оказалась очень полная, высокого роста пожилая дама с раскрашенным лицом, подведенными бровями, одетая в потертую суконную шубку с плюшевым воротником и в такой же шапке, покрытой шелковым белым платком сомнительной чистоты. В руках она держала большой радикюль.
Несмотря на заявление Акима, что барина нет дома, она силой вошла в переднюю, прошла приемную и достигла кабинета.
– Да говорят вам, дома нет, что вы лезете. Фу, ты. Господи, так и прет… Экая корпусная какая! – увещевал посетительницу Аким, стараясь заградить ей дорогу, но безуспешно.
Она как буря неслась далее.
– Врешь, врешь… вы всегда господам не докладываете, – раздражительно заговорила она на ходу.
Вошедши в кабинет, она оглянулась кругом.
– Должно быть, и в самом деле дома нет! – заметила она упавшим голосом.
– Ведь я же вам сказал, а вы все свое. Говорят, так нет, неймется! Приходите в другой раз, а теперь неча вам здесь делать. Отправляйтесь туда, откуда пришли… – с досадой отвечал Аким.
– Я и то уж на двух днях четыре раза была… Как же мне теперь быть?.. Что значит женщина без протекции… – всхлипывала она.
Аким молча продолжал указывать ей на дверь.
Она, между тем, как ни в чем не бывало внимательно осматривала комнату.
– Вот он где поживает-то, хоть на комнату председательскую погляжу… А вы у них лакеем, голубчик? – заискивающим голосом обратилась она к Акиму.