Сцена из жизни
Шрифт:
Владимир Николаевич год тому назад, конечно, с восторгом принял ее на сцену театра вверенного ему общества и не замедлил начать усиленно за ней ухаживать.
Надежда Александровна, надо сказать правду, отличала его из толпы своих поклонников, но, увы! Такое платоническое отличие было далеко не в его вкусе.
Порой он даже замечал в ее добрых светлых, как лазурь неба, глазах мелькавший луч любви, но не этого жаждал этот мотылек от цветка, вокруг которого настойчиво порхал.
Видимая трудность победы сделала даже то, что Владимир Николаевич стал воображать, что в
Неосторожная, легкомысленная, совершенно согласная с его натурой растрата денег любимой, как ему по крайней мере казалось, женщины заставила его не видать ее в течение трех дней, и эта разлука еще более распалила его страсть, его желания.
Образ стройной, изящной Крюковской, с бледным, выразительным лицом, обрамленным роскошными пепельными волосами, настойчиво мелькал в его воображении, маня и вместе с тем дразня его своею недостижимостью.
И эта женщина здесь!
Какая-то неизъяснимая радость наряду с безотчетным страхом наполнили его сердце.
– Что с вами, Владимир Николаевич? Здравствуйте, – вывела его из задумчивости вошедшая Крюковская, скромно одетая вся в черное. – Чем больны? Я так беспокоилась за вас. Сегодня нарочно пораньше встала, чтобы до репетиции заехать. Не опасно были больны? Уж я думала, думала… что в голову не приходило.
Благодарю вас, Надежда Александровна, – отвечал он, сконфуженно опустив глаза, – ничего теперь. Немного простудился. Извините, что в халате. Прошу садиться.
– Полноте извиняться, – перебила его Крюковская, усаживаясь вместе с ним на турецкий диван. – Я рада, что вас здоровым вижу, а то Бог знает, что мне не представлялось.
Бежецкий растерянно молчал.
– Я очень к вам привыкла, только теперь поняла. Вас не вижу, точно чего-то недостает, – снова начала она.
– Спасибо вам за доброе слово…
– Тут не за что благодарить… это невольно.
Снова наступило молчание. Владимир Николаевич сидел, опустив голову.
– Что вы? Точно расстроены чем? – торопливо спросила она.
Он не ответил ни слова.
– Что с вами случилось? – с возрастающим беспокойством продолжала она. – Вы не больны, а у вас на душе что-то нехорошо. Я вижу. Отчего? Скажите мне. Не скрывайте. Вы знаете, как я близко принимаю к сердцу все, что до вас касается. Ведь я вам друг.
– Ах, какая пытка! – чуть слышно прошептал он.
– Что? Что вы сказали, я не расслышала? – задала она вопрос.
Бежецкий молчал.
– Вот видите, – покачала она головой, – я угадала, что что-то есть. Что-нибудь серьезное.
– Ах, Господи, – продолжала она в сильном волнении, – я так и ожидала. Догадалась по всему. Ваш растерянный вид, когда последний раз мы виделись, ваше молчание на мои письма. Да не мучьте же меня, скажите откровенно все. Я и так измучилась догадками все эти дни, не видя вас. Что такое, говорите, ради Бога.
– Какая вы добрая, хорошая, я не стою, чтобы вы так беспокоились обо мне, – проговорил Бежецкий, не поднимая глаз.
В голосе его слышались слезы.
– Стоите, или нет, это уже мое дело. А если вы считаете меня хорошей, как сейчас сказали, – доверьте мне ваше горе. У вас есть горе, не отпирайтесь… Я пойму… Все пойму и никому не скажу, не выдам вашу тайну…
– Ах, если бы вы знали, чего вы просите! Есть вещи, которые не только близкому человеку, – матери не скажешь… не посмеешь, – через силу произнес он.
Крюковская задумалась.
– Нет, друзьям надо все говорить. На душе легче будет, – заметила она после некоторого молчания.
– Верно… – начала было она снова, но остановилась, – денежные затруднения, – чуть слышно окончила она свою мысль.
Он упорно молчал.
– Или… – она с ужасом посмотрела на него.
– Да нет, что я! – Простите, что так допрашиваю. Я не имею права требовать доверия, если его нет…
– Не то, Надежда Александровна, не то, – с неизъяснимой мукой в голосе произнес он. – Если бы не доверял вам, не уважал бы вас, как лучшую женщину… нет, скажу правду не… любил бы вас, скорее сказал бы, легче бы было…
– Вы сейчас сказали такое слово, – встала она с дивана, – на которое я должна и хочу ответить откровенно.
Она задумалась.
– Если бы я тоже любила вас, тогда можно было бы все сказать? – задала она вопрос.
Он остался без ответа.
– А это так и есть, – в упор сказала она.
– Нет, этого не надо, – закрыл он лицо руками. – Я не стою вас… Вы не знаете, какой я…
Он не успел договорить. Она перебила его.
– Да разве можно любить и думать: стоит или нет? Это уж будет не любовь. Я люблю не так. Если любишь, так все простишь, все поймешь, без рассуждений, сердцем. Знайте это! Вот я вас люблю, вы мне то же сказали, так значит ничего не надо нам скрывать друг от друга. Если бы вы сделались разбойником, и то бы я вас не разлюбила. Страдала бы за вас, но не перестала бы любить и не бросила.
– Не стою я этого счастия. Проклятая совесть не дает…
Владимир Николаевич не договорил и вдруг неожиданно заплакал.
– Что это вы… о чем? – села с ним рядом Надежда Александровна. – Перестаньте, не мучьте себя, родной мой.
Она гладила его рукой по опущенной долу голове.
– Я как школьник перед вами, – сквозь слезы произнес он. – Мое наказание в моем унижении. Люблю вас и не смею поглядеть вам прямо в глаза. Стыдно, совесть мучает, грызет. Я перед вами гадость сделал. Простите ли вы мне?
Он схватил ее руки и стал покрывать их поцелуями, обливая слезами.
Она не отнимала их.
– Ваши деньги… начал было он.
– Не говорите об этом, – зажала она ему рот рукой, – не хочу я слышать вашего признания, видеть ваше унижение. Об этих деньгах никогда не спрошу. У вас мука в душе, я знаю, вам тяжело самому. Я все поняла. Вашу муку поняла, объяснила себе, оправдала и стало мне невыносимо жаль вас; хорошего, умного человека в вас жаль, нравственно страдающего. Так жаль вашей настоящей муки, что, кажется, за это я вас еще больше теперь люблю. Вы дороже, ближе мне стали. Облегчить вашу муку, утешить, успокоить хотела бы, примирить вас с вашей совестью и оправдать.