Сцены из жизни Максима Грека
Шрифт:
В келью бояре не вошли. Они застыли у входа и пропустили вперед великого князя Василия.
— Святые отцы, с радостью узнали мы, вернувшись в стольный город, что все вы пребываете в добром здравии.
Монахи еще раз поклонились князю.
— Пусть господь дарует тебе, государь, здоровье и все, чего пожелаешь. Пусть он щедро вознаградит тебя за добро, что увидали мы в твоем могучем княжестве.
Василий сел и указал рукой, чтобы Максим сел напротив, а рядом с ним и двое других монахов. Он окинул взглядом келью, заваленную книгами, потом весело взглянул на Максима:
— А ведь ты не поведал нам, отец Максим, что происходишь из знатного рода и отец твой был воеводой в Арте. Если б ты сказал нам об этом, то не скроем — велико было
— Государь, — ответил Максим, — таков у нас, монахов, порядок, неписаный закон монастырей. Постригаясь, мы отрекаемся от прошлого, отрезаем все нити. И больше не вспоминаем о них. Порядок этот старинный. Святой Евагрий Понтийский, [109] ученик Дидима Слепого [110] и диакон при Григории Богослове, [111] когда постригся и ушел в пустыню, не захотел, чтоб знали, кем он был раньше. Письма, что слали ему родные, он сжигал, дабы не будили в нем мирских воспоминаний, дабы не согрешил он перед своим назначением. Истинный монах должен отрешиться от всего, что связывает его с земным, и как нет у него прошлого, не должно быть ни настоящего, ни будущего.
109
Святой Евагрий Понтийский (ум. в 406 г.) — александрийский богослов, ученик Григория Назианского. Писал о монашестве.
110
Дидим Слепой (308–395) — древний богослов, ученик Афанасия Великого. Составил комментарии на все Писание.
111
Григорий Богослов (Назианский) — крупный религиозный деятель (328–390). Оставил много богословских сочинений и стихов. По призыву императора Феодосия явился в Константинополь для укрепления гонимого арианами православия.
Василий удивился.
— Но это же смерть, — сказал он.
— Это воскресение, государь. Лишь тогда монах освобождается от земных уз и всецело посвящает себя господу, у коего ни прошлого нет, ни будущего, ни конца, ни начала, как говорит просвещенный отец церкви нашей Иоанн Дамаскин [112] в своем сочинении «Источник знания»…
Максим продолжал, однако Василий уже не следил за его речью. Он слышал слова, но утратил связь понятий. Так случалось у них часто: монах говорил, а Василий не поспевал за ним. И в какой-то момент это начинало сердить князя. Он поднял руку, останавливая Максима.
112
Иоанн Дамаскин — один из знаменитейших богословов (ок. 673/76—777 гг.). Его сочинение «Источник знания» обнимает широкий круг наук того времени и является первым опытом систематического изложения христианского богословия.
— И много ты путешествовал? — спросил он монаха.
— Много, государь.
— Говорят, ты объездил все страны, — с восхищением сказал Василий.
— Не все, государь. Всюду только господь. Однако его волею повидал я на своем веку некоторые страны.
— У многих ли государей и князей доводилось тебе бывать?
— У многих, государь.
— А бывал ли ты в царстве самого папы?
— И туда направил меня господь, но в Риме пробыл я недолго, больше жил в других городах — в Венеции и Флоренции.
— Ты и тогда был монахом, отец Максим?
— Нет еще, государь. Тогда я был безрассудным юношей, ничем не отличался от безрассудных
— Как ты попал туда?
— А вот как: когда исполнилось мне пятнадцать лет, родители послали меня учиться на остров Корфу, оттуда перебрался я в Италию.
— Что же ты делал, отец, православный, в стране латинов?
— Тогда, государь, я не был еще православным. А был я, как уже сказал тебе, безрассудным юнцом.
— Ты и тогда писал книги — в стране латинов?
— Писал. Тогда, государь, в Италии было много моих соотечественников, коих изгнали из родных краев мусульмане. Одни служили учителями в знатных домах, другие занимались искусством или ремеслом, третьи, как и я, жили при княжеских дворах, переводили древние рукописи с греческого на латынь, снимали списки, печатали книги. Так и жили — то хорошо, то плохо…
— Да, это я знаю, — сказал Василий. — Но книги, что переводил ты, отец Максим, — не священные.
— Те книги, государь, написаны были древними греками. Ты верно говоришь — не священные. Однако полезные. Но латины, словно ослепленные, не стали искать в них знаний, пригодных для жизни. Они искали корни собственных грехов. И как князь радуется, узнав, что род его еще древнее, чем он полагал, так и латины не видели в мудрых древних книгах ничего, кроме древности греха человеческого. Стали они безбожниками, почитали плоть, о духовном забыли… Словно голодные звери, сокрушили они ограду и ринулись в сад, чтобы поглотить его плоды. И вкушали все. И поедали неспелые гроздья! И древо познания источило свои соки, раньше времени стало сохнуть…
До этого места Василий следил за мыслью Максима. Ему нравилось, что монах говорит, не скрывая правды. Но тут речь святогорца опять вознеслась, и князь потерял ее нить. И опять его задело, что монах продолжает свой путь один. И снова он поднял руку, остановил.
— Скажи мне теперь, что ты там делал? Был ли среди тех, кто ринулся в сад? Грешил ли и ты тогда, в Италии?
Князь заметил, что монах не смущен вопросом.
— Грешил, государь.
— Много, святой отец?
— Много, государь. Сколько может грешить юноша лет двадцати — двадцати пяти там, в Италии.
— А потом?
— Потом господь простер свою длань и остановил меня на краю пропасти. Огляделся я по сторонам, узрел падение вокруг себя. О! Чувство, что испытал я тогда, сходно с чувством древнего Одиссея, узревшего своих товарищей, превращенных в свиней. И горько заплакал я подобно апостолу.
Максим перекрестился.
— Если бы господь, пекущийся о спасении всех, не поспешил озарить меня своим светом, пропал бы и я, как многие другие…
Василий погрузился в молчание. Он внимательно посмотрел на Максима, обернулся к другим монахам и вдруг спросил:
— А что ты делал потом, отец Максим?
Монах ответил охотно:
— То же, что и древний Одиссей, государь. Спасся я с божьей помощью и бросился спасать остальных. Так делаю и по сей день, сколько могу, сколько дано мне…
— От латинов ты тогда уехал?
— Не сразу. Во Флоренции, государь, был приобщен к лику святых один игумен, просвещенный муж, коего, ежели не был бы он латином, и нашей церкви следовало к лику святых причислить. Много мук претерпел он от своих врагов. Папа предал его сожжению, потому что без страха разил он порок. Проповедь его была святой. Прочитал я его сочинения и почувствовал себя подобно слепому, увидавшему свет. Ощутил я тогда большое желание найти его…
— Но ведь ты сказал, что его сожгли, — с недоумением заметил Василий.
Максим улыбнулся.
— Я сказал, государь, что он стал святым. Тело его было мертво, но душа жила. Жила, как я думал, в монастыре, коим правил он много лет. Вот я и пошел в монастырь…
Василий изумленно взглянул на монаха.
— В монастырь латинов? К папским монахам? Постригся?
Максим заметил, как переменилось, стало неузнаваемым лицо князя. Заметил он и то, как испуганно перекрестились двое братьев-монахов. Он смело посмотрел князю в глаза.