Счастье Анны
Шрифт:
Своему гардеробу она не уделяла слишком много времени, по крайней мере, не просиживала целыми часами у портнихи, не увлекалась прогулками по магазинам и не говорила об этом вообще. Несмотря на это, ее манера одеваться находила в городе многочисленных последователей. Она сама конструировала себе платья и шляпы. Они никогда не являлись последним криком моды, но в них всегда были индивидуальность и тот изящный вкус, когда все умеренно и просто.
— Есть только один синоним красоты, — говорил Дзевановский. — Это — простота.
Правда, его одежда была слишком простой, чтобы претендовать на красоту, тем более на элегантность. Насколько это было неприятно Ванде,
В жизни Ванды, не считая двух или трех мимолетных случайных связей, было четыре продолжительных и глубоких романа, к которым можно было бы приклеить этикетку «любовь». Дзевановский был четвертым. Ни с одним из предыдущих, за исключением, пожалуй, Щедроня, она не преступила границ близости, так как ее это не интересовало. Что же касается Марьяна, то она желала, чтобы интимность ограничивалась исключительно духовной и сексуальной сферой. Это придавало их отношениям некоторую возвышенность, необычность и оторванность от распространенной романтической ширмы.
Марьян не был ревнивым, по крайней мере, не выказывал этого, если замечал, что у кого-то были более интимные намерения по отношению к ней, и со своей стороны не давал поводов для ревности. Он всегда был в распоряжении Ванды, за исключением периодов хандры, когда она решала оставить его наедине с его апатией. Обычно прежде чем прийти, она звонила ему. Если он говорил, что ему бы не хотелось навязывать ей свое общество, она знала, что это хандра, и звонила на следующий день.
В тот день 27 июня (она хорошо запомнила дату, так как это были именины профессора Веллера) разговор с Дзевановским по телефону показался ей странным и подозрительным.
— Сегодня не могу, — сказал он каким-то раздраженным или растерянным голосом. — Извини, пожалуйста… Утром позвоню…
— Хорошо, — резко оборвала Ванда и положила трубку.
Она не предполагала, что это незначительное событие может вывести ее из себя. Ее подозрения получили реальное воплощение. Существование другой женщины было уже не интуитивным предчувствием, а фактом. Напрасно Ванда старалась успокоить свое возмущение ранее используемыми аргументами, напрасно пыталась взять себя в руки. Дзевановский был мерзким лицемером. Он обкрадывал ее самым бессовестным образом. Ведь мог же прямо сказать… И неужели он думал, что она старалась бы удержать его хотя бы секунду, его, который, обладая такой женщиной, как она, женщиной, желанной многими, женщиной, пятки которой не стоят все эти куры и гусыни, мог совершить нечто подобное!..
— Негодяй, обманщик, просто обычный самец, лицемер! — кусала она губы.
Дверь открылась, и появился Щедронь.
— Мне показалось, что ты звала меня, — сказал он.
Она пожала плечами.
— Вовсе нет.
Он с минуту стоял, с глупым выражением присматриваясь к ней, затем спросил сочувствующим тоном:
— Вандусь, что с тобой? Какие-нибудь неприятности?
— Так что из этого? — язвительно
— Я не могу тебе помочь?
— Можешь… пожалуй, — заколебалась она, — но ты не справишься с этим.
— Но все-таки рискну, — полушутя сказал он.
— Ты смог бы убить? — она смотрела на него холодно.
Он рассмеялся и щелкнул пальцами:
— Смотря кого.
— Того, кто меня обидел… оскорбил…
— Ага!.. — сообразил он. — Нет, моя дорогая. Это было бы напрасное усилие. Этого кого-то я, может быть, давно бы уже убил, потому что он оскорбил меня, и убил бы его без всяких церемоний, если бы не чувство бесцельности этого поступка: на место одного пришел бы следующий.
Он махнул рукой и, уходя, задержался в дверях:
— Задумайся над этим, и ты станешь меньше принимать к сердцу такие обиды и оскорбления.
Щедронь не понимал ее, никогда не понимал. Он всегда был таким толстокожим, а его любовь — лишь животным инстинктом.
Нет, он совершенно прав: ей следует презирать того другого.
Она подтянула под себя ноги и забралась в угол кресла. Она чувствовала себя загнанной в этот угол жестокой несправедливостью судьбы! Ведь может быть и просто несправедливость… Дзевановский сделал бы ироническое замечание о стиле. Лицемер! И почему, собственно, литературный язык должен быть вульгарным, упрощенным? Она так любила пользоваться метафорами. Ведь пишется же не для извозчиков. Марьян просто обеднил ее стиль. Из-за него она постоянно мучится над тем, чтобы убрать прилагательные и сравнения. Он вообще черствый. И где же последовательность: он восторгается Гомером, но ведь Гомер — это сплошные прилагательные и метафоры. Сам одной статьи слепить не может, а выступает в роли арбитра. Возможно, за ее спиной говорит, что это он вдохновляет ее, что без него она ничего бы не написала…
Нет (она отказалась от этой мысли), он этого не сделает, хотя бы потому, что у него нет никого достаточно близкого.
И внезапно пронеслась мысль: он же обманывает ее, просто изменяет ей с какой-то другой. Та, другая, вероятно, знает о их связи, потому что об этом знает вся Варшава. Идиотка! Наверное, лопнет от гордости, что увела любовника у Щедронь. А может, Марьян рассказывает сейчас о ней, и они вместе смеются? Ах, подлый! Только мужчина способен на такую подлость. Правда, женщины есть еще хуже. Как она презирала их! Не только ту, которая сейчас бессовестным образом навязывается чужому любовнику, но и всех. Самки! Может, она осмелилась надеть и ее пижаму? Такие способны на любую низость.
— Можно ли подавать ужин? — приоткрыла дверь служанка.
Ванда потерла кончиками пальцев виски:
— Я плохо себя чувствую, не буду есть.
— А пан?
— Так спроси его. Откуда я могу знать. И прошу оставить меня в покое.
Однако усидеть на месте она не могла. Встав, она выглянула в окно. Фонари светились каким-то бледным, приглушенным светом. Небо было затянуто тучами. Похоже было на дождь. Несмотря на это, она решила пройтись. Прогулка именно в такую серую погоду поможет ей отвлечься. Такое времяпрепровождение — сидение в четырех стенах, точно затравленный зверь, закисание в собственной обиде — ни к чему хорошему не приведет, оно лишь пагубно влияет на уголки губ и глаз. У людей, часто предающихся переживаниям в одиночестве, в дальнейшем лицо приобретает выражение, которое Калманович определяет как «индюшка долоросса». Да и, собственно, нашла о чем беспокоиться! Щедронь прав, что она найдет себе, даже не найдет, а просто выберет такого мужчину, какого захочет. Это ей ничего не стоит.