Счастье Анны
Шрифт:
Она оделась и, уходя, заглянула в комнату мужа. Он что-то писал, покусывая погасшую папиросу. Его голова была смешно наклонена в сторону, а правое плеча вздернуто. Он выглядел горбуном.
— Я выйду, — объяснила она. — А ты… ты в своем психологическом самоанализе мучительно банален.
— Я?.. Да. Не умею искать проблем. Смотрю на вещи просто, — ответил он, не отрывая глаз от бумаги.
— Простота не должна быть невежеством, — процедила она сквозь зубы. — Ты беспредельно толстокож.
— Согласен, — кивнул он головой.
— До свидания.
— Возьми зонт. Похоже на дождь.
Она и сама собиралась сделать это, но сейчас она
На улице на нее повеяло отрезвляющей свежестью. Так очень легко простыть. Вот если бы у нее началось воспаление легких и она бы боролась со смертью!.. Это было бы достойной карой для Дзевановского, Щедроня и для всех остальных эгоистов.
А впрочем, что ей до них? Пока она существует, пока представляет определенную часть действительности, до тех пор они считаются с ее присутствием. Если бы ее не стало или если бы она неизлечимо заболела, самым банальным образом в мире они забыли бы о ней.
— Еще один номер вычеркнут, — как говорил Ян Камиль Печонтковский, встречая погребальное шествие.
Никто бы не оплакивал ее. Мать ходила бы в трауре, но, в сущности, была бы рада, что «позор семьи» ушел в вечность. Чтобы сделать эту вечность для «позора» более приятной, она заказала бы, вероятно, несколько панихид. А почтеннейший Куба покрякивал бы только и ворчал о том, что «это» должно было плохо кончиться. Под «этим» подразумевалась ее жизнь, ее понимание жизни… Но разумнее ли, правильнее ли понимает ее он? А Дзевановский? Тот даже на кладбище не пошел бы. Брезгует. Патетический трюизм и только, потому что кто может не брезговать смертью? Словом, никто, абсолютно никто не почувствовал бы, что ее больше нет. Только Щедронь, но он не в счет. Вот иное дело, если бы у нее были дети, сын или дочь, а лучше сын. Он бы не забыл никогда.
— У меня должен быть сын, — прошептала она с убежденностью и одновременно подумала, что постоянно пытается убедить себя в потребности материнства, когда встречается с чем-то неприятным.
На следующий день она уже трезво взглянула на события. Несколько месяцев деформированная фигура, мешки под глазами, обмороки, потом роды, боль, мучения, писк ребенка, мокрые пеленки и набухшая грудь… Это хорошо для животных, которые не понимают хитрой уловки природы, когда за минуту блаженства требуется платить длительным периодом мучения и унижением, потому что унизительно быть орудием природы, автоматом, в который бросается хотя бы случайная монета, а тот должен, хочет он этого или нет, просто должен выполнить свое механическое задание. Именно поэтому, как верно утверждает Шавловский, у нас есть душа, чтобы не зависеть от природы. Душа создала цивилизацию, а что такое цивилизация, если не комплекс средств, противодействующих природе? «В таком случае почему, когда мы усмиряем водопады, — писала она недавно в одной из статей, — когда регулируем свободное течение рек, когда строим дома, защищающие от атмосферных влияний, когда устанавливаем громоотводы, почему тогда цивилизация должна быть чем-то возвышенным, а когда мы хотим с ее помощью сделать независимым наше тело от нежелательных функций природы, цивилизация должна отступить с покорным страхом?»
Нужно не иметь и тени здравой логики, чтобы думать иначе! И Ванда действительно не могла понять тех, кто с такой ожесточенностью выступал против нее и против всей «Колхиды» в защиту бессмысленного почитания законов природы. Были среди них и люди
Дзевановский, кто в самых простых вещах находит глубину и многогранность, утверждал, что и сопротивление оппонентов исходит из духа…
— Ах, ну какое мне дело до всего этого, — произнесла она громко.
В одиночестве она брела по мосту Понятовского, по середине которого двигались трамваи, как «длинные фонари, заполненные насекомыми, слетающимися на свет». Внизу лежала черная и неподвижная Висла. По берегам виднелись освещенные террасы яхт-клубов.
Она медленно повернула в сторону города. Прошла по Новому Свету, миновала Ординацкую и вышла на Свентокшискую.
«Значит, так, — призналась она себе, — да, иду взглянуть на его окна. Ни он, ни кто-нибудь другой не заметит этого, а я должна. Должна, потому что это сильнее меня».
Всю дорогу после выхода из дому она прогоняла эту назойливую мысль. Стыдилась ее. Ходить, как влюбленная швея, к дому неверного любовника? Ну хотя бы с каким-то конкретным намерением, но у нее не было никакого. Просто «ее тянуло», неизвестно зачем и почему. Не было же у нее в сумочке ни револьвера, ни бутылочки с серной кислотой! Только этого еще не хватало!
Она рассмеялась.
Ну вот, уж и готова уговорить себя, что он мне действительно дорог, что без него мне и не жить. Что за глупость, что за идиотизм!
Однако она шла дальше, шла все быстрее, с растущим внутри презрением к себе, с невыносимым чувством унижения.
Два окна на первом этаже, два хорошо знакомых окна слева от балкона были открыты и темны. Легкое дуновение ветра колыхало белые занавески.
Ванда так была подготовлена к опущенным шторам и цветному освещению, а может, даже и к теням, двигающимся в окнах, что остановилась неподвижная и беспомощная. Если бы случилось так, как она предполагала, она тоже не знала бы, что ей делать, но сейчас была просто поражена: их не было, вышли.
Во всяком случае, стоять на краю тротуара в такую пору было бессмысленно. Самым разумным было бы вернуться домой, но тогда пришлось бы отказаться от идеи узнать что-нибудь определенное, а сейчас ей необходимо было узнать все, ибо иначе она не нашла бы и минуты покоя. Поэтому оставалось лишь ждать Марьяна. Разумеется, они вышли вместе, и он пошел ее проводить. Значит, должен вернуться. Однако на улице ждать его она не могла. Собственно, служанка ее хорошо знает и, наверное, не будет иметь ничего против, если она подождет в его комнате.
Не колеблясь более, она вошла в калитку, быстро поднялась по ступенькам крыльца и нажала кнопку звонка. Прошло довольно долго, пока появилась служанка.
— Пан Марьян дома? — спросила Ванда.
— Мне кажется, вышел, но я сейчас посмотрю.
Ванда вошла за ней в прихожую и сказала:
— Если его нет, я подожду. У меня важное дело.
— Прошу вас, я только зажгу свет, — ответила служанка.
— Спасибо.
Ванда вошла и потянула носом, но никакого запаха не было. При открытых окнах ничего удивительного. Однако, не успев еще изучить взглядом комнату, что-нибудь заметить, она уже не сомневалась, что ее подозрения были обоснованны.