Счастье, несчастье...

Чайковская Ольга Георгиевна

Прекрасный, высокого смысла миф, но все же миф. Живой человек не может вместить в себя страда­ния не только всего мира, но даже и микромира окру­жающих его друзей и знакомых. Ему, чтобы мог существовать, дан некий защитный механизм, не­кое, если хотите, общественное беспамятство. Есть люди, чья душа не защищена таким спасительным барьером (таков был Толстой, особенно во вторую пору своей жизни, таков был Достоевский, кажется, всю жизнь), но это, так сказать, высоконравственное отклонение. Мать, у которой несчастливы дети, счаст­ливой быть не может, но несчастья друзей, как бы чутка она к ним ни была, уже не так для нее болез­ненны, а что касается мало или вовсе незнакомых, то весть об их бедствиях отзовется в ее душе мгновен­ным уколом, вот и все; чеховский человек с молоточ­ком стучал бы тут напрасно. Да и надо ли? У самого счастливого из нас счастье может быть так хрупко, что вряд ли стоит отравлять ему недолгое его счастье стуком укоризненного молотка.

Люди хорошо знают, что такое несчастье, а что такое счастье, представляют себе весьма туманно (недаром и в христианстве так весомо и подробно, с таким, кстати, знанием дела описан ад с его пытка­ми, и так неясно, смутно и неубедительно обозначено райское блаженство). Величайшее несчастье мира — смерть — запланировано природой, а счастье — нет. Ввиду этой неясности, его невозможно дефинировать и описать. Можно только говорить о том, есть оно или нет его. Если о счастье спросить нашу поэ­зию, великую русскую лирику, она ответит нам серьезно и печально. У Баратынского:

Желанье счастия в меня вдохнули бо г и:

Я требовал его от неба и земли

И вслед за призраком, манящим издали,

Жизнь перешел до полдороги;

Но прихотям судьбы я боле не служу: Счастливый отдыхом, на счастие похожим, Отныне с рубежа на поприще гляжу —

И скромно кланяюсь прохожим.

У Блока: «Все на свете, все на свете знают: сча­стья нет». Ну ладно, это был сумрачный гений, ему «вечность заглянула в очи». У него усталая больная душа (он сам непрестанно твердит об этом), а холод­ность стала даже некой жизненной программой (едва ли не о себе он сказал: «Пробудился — тридцать лет, хвать-похвать, а сердца нет») — какое уж тут сча­стье!

Но Пушкин! Пушкин, его светлый и мужествен­ный дар, эта жизненная сила через край, гимн разуму, богатство и благородство чувств — как он-то мог ска­зать: «На свете счастья нет»!

«На свете счастья нет, а есть покой и воля» — что это значит? Только лишь горестное восклицание человека, замученного жизнью, уставшего от света, быта, долгов, униженной подневольной жизни? Счастья нет, а есть покой... Означает ли это отход на более прочные позиции (покой куда устойчивее сча­стья)? Или это близко к смиренному отступлению Баратынского на обочину жизни? Ведь и у Булгако­ва в «Мастере и Маргарите» то же разделение: Масте­ру отказано в счастье (свете), ему дарован только покой. Красивый покой — дом с венецианскими ок­нами, и сад, и музыка Шуберта, и любимые друзья приходят, чтобы беседовать при свечах. Все действи­тельно очень красиво, но почему-то от этой красоты к сердцу подступает тоска. «Вот твой дом,— говорит Мастеру Маргарита,— вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером придут к тебе те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро».

Вечный дом, вечный колпак (и засаленный!)... Жизнь без тревог... Нет, не о таком мертвенном покое мечтал, конечно, Пушкин, он говорил о другом:

Но не хочу, о други, умирать,

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Вот, казалось бы, странная формула жизни — и в каком мажорном тоне выражена: хочу! Он, разуме­ется, не искал страданий и не испытывал програм­много удовольствия, когда они на него обрушивались (а ему от судьбы доставалось), нет, он видел в них неизбежные компоненты жизни, от которых невоз­можно, да и не нужно уклоняться (в последнем ро­мане Ю. Трифонова «Место и время» писатель Кия- нов говорит: «Милые, ничего, кроме мысли и стра­дания, нет на земле, достойного литературы. Сказано же: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Когда же ему возражают, что есть и такой серьезный пред­мет разговора, как сострадание, он отвечает: это одно и то же, и тут, конечно, прав). Эта глубокая жизненная позиция была воспринята великой русской литературой XIX века. Тот, кто никогда не страдал, не разберется в жизни, не поймет чужих страданий, одним воображением, самым живым, тут не обойтись. Бывает, что страдание полезней человеку, чем сча­стье, оно делает его тоньше, а совесть его более чут­кой. (А совесть, совместима ли она вообще со счасть­ем? Не спит в душе твоей, вечно бодрствует в ней не­кий сторож, выверяет, призывает к ответу — разве это не утомительно? Тревожит, сжимает сердце — разве это не больно?) Конечно, страдания страданию рознь, одно дело — высокие страдания и совсем другое — мелкие, выматывающие нервную систему,— мель­чайшие, они в сумме становятся крупными, но оста­ются низкими — страдания уровня коммунальной кухни (если в семье,— например, среди женщин — вспыхнет ненависть, она может принести жгучие страдания всей семье), бесплодные, не только не при­бавляющие мудрости, но отнимающие разум. Но есть страдания, связанные с корневыми проблемами жиз­ни,— безнадежные (например, отчаяние смерти), небезнадежные, требующие напряжения всех сил (предположим, болезнь близкого человека) и, нако­нец, одновременно и безнадежные и полные надежд — перемежающаяся лихорадка любви.

Жизненная установка на счастье практически опасна: будешь вечно гнаться «за призраком, маня­щим издали», сильно устанешь и не дай бог не за­метишь, как прошла жизнь.

Конечно, и Пушкин ждал счастья, но как нечаян­ного дара, как «может быть»: «Порой опять гармони­ей упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь, и может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыб­кою прощальной» (Пушкину тогда был тридцать один год). Это стихотворение написано в Болдине, перед женитьбой, мы знаем, что предстояло поэту счастье, и сам он много сделал для того, чтобы оно пришло.

Говорят, каждый сам кузнец своего счастья (как и своего несчастья, сколько мы видели с вами людей, усердно ковавших собственные невзгоды и напасти). Очень многого можно добиться в жизни, можно даже и счастье себе сковать. Но что делать, если твое счастье зависит от другого, например, тебя не любят, а ты любишь — что тогда ковать и что скуешь?

И наконец,— человек смертен и вынужден пере­живать близких. Веками человеческое сознание би­лось об эту преграду, и каждая культура отступала от нее по-своему: то малодушно создавая утешение загробной жизни (и кто же за подобное малодушие мог бы осудить?), то, напротив, кидаясь с жаром в на­слаждения жизни сиюминутной. Иные пробовали решать проблему с позиций независимости субъек­тивного сознания: пока я живу, смерти нет, а когда она наступит, нет уже меня, и я о ней ничего не узнаю. Так у Фета — о том, что он без страха ожидает «ночь, безрассветную и вечную постель»: «Покуда я ды­шу,— ты мысль моя, не боле, игрушка шаткая тос­кующей мечты».

Позиция утешительная, но не все могут так легко отделаться от суровой проблемы. Сравнительно не так давно в нашей неизбывной тяге к оптимизму мы даже похороны проводили в некоем бодром тоне (а уж литературным героям и вовсе не полагалось умирать). Легкомысленно и бестактно произносили мы над открытой могилой: «Он пал, но мы сомкнем ряды...» или «он умер, но...» Никаких но — он умер. Это трагедия, которой не смягчишь. Но когда прихо­дит смерть, мы прячем ее в земле, в огне, мы укры­ваем ее безобразие цветами, заглушаем ужас музы­кой. И правильно делаем: нельзя жить, загипноти­зированным мыслью о неизбежном конце. И все же наши предки, когда помнили о смерти и даже готови­лись к ней, тоже имели свой резон. Им, правда, было легче, чем нам, они верили в бессмертие души, от нас, в загробную жизнь не верующих, мысль о смерти требует куда большего мужества.

Однажды Толстой пришел к Чехову в больницу, и между ними зашел разговор о загробной жизни, настолько напряженный, что Чехов потом распла­тился за него жестоким кровохарканьем. Как спорили писатели, мы не знаем. Толстой не признавал загроб­ной жизни, во всяком случае в своем трактате «В чем моя вера» он прямо об этом говорит. Чехов (если верить, например, Бунину) последователен в своих представлениях не был. То он говорил, что бессмер­тие сущий вздор, то утверждал противоположное: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть без следа. Обязательно будем жить после смерти. Бессмертие — факт».

Любопытно было бы знать, как шел спор великих. В одной из чеховских записных книжек есть такая запись: «Смерть страшна, но еще страшнее было бы сознание, что будешь жить вечно и никогда не умрешь».

Есть у смерти некая жизненно важная функция: она дает жизни необходимый масштаб. Вблизи смер­ти люди как бы пересматривают свою жизнь, себя и тех, кто рядом. Если бы мы могли, строя наши отношения с человеком, помнить, что он смертен, людские отношения сильно бы очистились и возвы­сились; но и это практически трудно выполнимо.