Шрифт:
Это было очень давно. Мне было тогда семь лет.
Приходит к моему отцу Биче-ол, лоцман, и говорит:
— Биче-ол не лоцман… Пусть теперь другие ведут плоты. Я больше не лоцман. К тебе рабочим на плот пойду. Помогать буду… Молчишь? Не нужен тебе Биче-ол? Не веришь, Иван, Биче-олу?..
— Зачем не верить?.. Очень даже свободно верю, — спокойно так говорит отец. — Взять тебя в подручные — это, конечно, можно. Давай кури, Биче-ол, самосад ничего, подходящий. Кури… Ну, а поскольку дело у нас такое выходит, мне второй рабочий, пожалуй что, не потребуется.
Но не такого, видно, ответа ждал от отца Биче-ол. Он думал, что отец ему скажет: «Как так Биче-ол не лоцман? Биче-ол — лучший лоцман на Енисее! Я его к себе в рабочие не возьму! Люди мне за это в глаза наплюют». А отец: «Кури да кури!» Заладил! Будто нет ничего важнее его поганого самосада.
Биче-ол был лет на пятнадцать моложе отца. Батька мой уже, семейный и детный был, а Биче-ол еще не женатый, лет двадцати, ну, двадцати одного, не более. Однако худого не скажешь — лоцман не из последних тувинских лоцманов. Очень даже хороший лоцман.
И не верится Биче-олу, что мог ему так ответить Иван, самый старый и самый первый лоцман в Туве.
— Иван, — говорит, — я два раза на мель свой плот посажал, понимаешь, Иван? Мне теперь по Сейбе и Систигхему ходить нельзя. Люди смеются!..
— На мель?! А когда ж это было? — спрашивает отец (как будто и в самом деле не слышал этой истории сто, а может, и больше раз).
— Посередке лета, — потупившись, говорит Биче-ол. — Один раз неделю сидел на реке… Без хлеба. Людей томил… И с тех пор я себе доверять не стал. Косы песчаной боюсь, порогов боюсь. Не за себя боюсь. За людей. Раз уж я лоцман такой худой, а вдруг разобью плоты, не проведу их через пороги?.. Людей сгублю. Людей! Понимаешь, Иван? Людей! Понимаешь, а?.. Я не лоцман. Не лоцман. Я больше не лоцман!
— Ай-ай-ай! — говорит отец. — Ай-ай-ай! — вздыхает и головой покачивает (огорчение свое выказывает). — Ну, что ж, раз такое дело, до завтра, значит, давай, Биче-ол!
Если б я был Биче-олом, так я бы от сраму сквозь пол провалился. Но дверь в нашем доме была распахнута, и Биче-ол, не глянув на нас, шагнул в открытую дверь.
Он не сказал «до завтра». Пошел, ссутулясь, вперед по селу к себе в дом.
Садилось солнце. Биче-ол глядел в землю, под ноги себе, и не поднимал глаз. Глядел так крепко, будто в земле мерещилось ему счастье свое найти.
Эх, разве вы понятие имеете о переживании Биче-ола?! Ведь не вы сплавляли плоты по нашему Енисею… Не вы!..
В красном свете стояли горы «Семь братьев» на другой стороне Енисея. Лысые они были. Свет как будто бы шел из их красных боков… А Биче-ол шагал и смотрел в землю. «Не лоцман, не лоцман, не лоцман», — говорила нам с батей его согнутая спина.
Плот у отца был хороший: лесина в лесину. Лесины белые, гладкие, без сучков, а одна такая широкая, что мне ее и руками не охватить.
На берегу нас ждал Биче-ол.
Погрузили отец с Биче-олом на плот коровушку. Она была пассажиркой. Ее тоже надо было сплавлять в Кызыл. Погрузились, значит. Прыгнул на плот Биче-ол. Скинул с плеч узелок. В нем еда была, которую мать собрала ему на дорогу.
Мы снялись с причала. Отчалили, и понесло наш плот по течению.
Река в этом месте тихая, гладкая — будто заколдовалась. Но на самом деле нет такого места, где тихим был бы наш Енисей. Он сильный, скрытный. Корову может побить, медведя и то, пожалуй, уволочет.
Плывем, а все как будто на месте стоим. Бегут нам навстречу два берега. Два?.. Да нет, все четыре берега: два настоящие, а два темные, рябоватые, те, что в воде.
Жара. Мне захотелось искупаться.
Отец говорит:
— Ты покрепче за плот держись, потому что как бы не унесло.
Будто я сам не знаю! Оторвет от плота, отцу за мной насупротив течения не воротиться, только то и останется, что кое-как добиваться до берега и сидеть нагишом, ждать лодку.
Искупался я. Лезу обратно на балаган. Балаган — это, значит, — ну, как бы вам это сказать? — на втором ставе плота возвышение такое называется балаганом.
Жарища. Сомлела река. От жара не слышно птиц. Даже утка, и та проплывает около берега, а крякать ей лень. Сквозь воду видать каждый камень — такая тишь на воде. Енисеюшко не Енисей. Не он посадил на песчаную косу нашего Биче-ола! Не он разбивает лесины о скалы. Не он. Он тихонюшка. Блёсткий, тихий. Лужа, запруда — озеро, а не река.
Отец на переднем ставе, за лоцмана. Биче-ол на четвертом — рабочим. Отец:
— Вправо! Влево!
Биче-ол все делает, как говорит отец.
А на третьем ставе дремлет коровушка. Морда у ней не грустная, не веселая, а так себе, обыкновенная. Не иначе, как снится ей, что она на лугу. Пасется.
Вечер. Вызвездило. Отец говорит:
— При-и-вал!
Мы привязали плот к берегу, а сами пошли в тайгу, развели костер, вскипятили чай.
Ночь, помнится, была очень тихая. В небе месяц и звезды. В их свете видать и шишки, и ветки, и травы… Никто нигде не шелохнется: спят. А в траве — след медведя или медведицы: круглый, короткопалый.
…А вот и следы от старых костров. Мы не первые и не последние ночуем в этих местах. Ночью по Енисею не проплывешь — расколотит плот.
— Вставай, — говорит отец. — Вставай, — говорит, — Ванятка. Скоро пороги.
Я знал, что они впереди. А какие, не знал. У нас в селе все о них наслышаны были. Когда-то на этих порогах даже очень спокойно, много людей погибло, потому что тогда еще не было на Енисее теперешних лоцманов.
Уже занималась заря. Все таким же глади тихим был Енисей. Все так же тихо стоит на плоту коровушка. Бегут нам навстречу четыре берега: два зеленые, а два рябоватые, перевернутые вверх ногами — отражение берегов в воде.
И вдруг берега поплыли быстрей, и я стал примечать, что запенилось у бортов. Заметалась на ставе коровушка. Выспалась. Доброе утро!