Счастливая
Шрифт:
Выяснилось, что он имел какое-то отношение к университетской службе безопасности и дежурил как раз в тот вечер, когда меня изнасиловали. Мне стало стыдно, будто меня раздели, но все равно он мне понравился.
В то же время во мне закипала злость. Когда же я избавлюсь от этого клейма? Хотелось бы выяснить, сколько народу знает мою подноготную, как широко распространились слухи и кто их распускает. Об этом преступлении даже писала городская газета, хотя и без упоминания имени жертвы — «студентка из Сиракьюса», вот и все. Однако указание на возраст и конкретное название общежития позволяли без труда вычислить одну студентку из пятидесяти. По своей наивности я не была готова ежедневно мучиться одним и тем же вопросом. Кто в курсе? Кто не в курсе?
Сплетни контролировать невозможно, а моя история была просто забойной. Люди, даже вполне порядочные, пересказывали ее без зазрения совести, полагая, что никогда больше меня не увидят.
Эл Триподи остался у меня в памяти по той простой причине, что видел во мне нечто большее, чем «жертву изнасилования». Это читалось во взгляде — человек не устанавливал между нами дистанцию. У меня в голове с некоторых пор появился особый датчик мгновенного действия. Что видит собеседник — меня или сцену насилия? Я научилась угадывать ответ, а может, убедила себя в этом. Во всяком случае, стала чаще угадывать правильно, а когда становилось невмоготу, вообще гнала от себя этот вопрос. Норовила отойти в сторону, чтобы взять себе кофе или попросить у кого-нибудь ручку, а впоследствии машинально отключала нужный уголок сознания. Трудно сказать, сколько народу связало газетные репортажи со слухами, просочившимися из «Мэрион-холла», но я своими ушами слышала россказни о себе. Мне пересказывали мой же случай. «Ты ведь жила в „Мэрионе“? — уточнял какой-нибудь болтун. — А ту девчонку знала?» Иногда я предпочитала выслушать очередную версию, чтобы понять, насколько она подробна и до каких пределов «испорченный телефон» переврал факты. Но в большинстве случаев я, не пряча глаза, отвечала: «Да, конечно, — она перед тобой».
На поэтическом семинаре у Тэсс Гэллагер я без устали строчила карандашом. Записала в тетрадку, что «стихи должны будоражить мысль». Что не надо пасовать перед трудностями и подавлять в себе честолюбивые помыслы — именно этому учила Гэллагер. Она драла со студентов семь шкур. Требовала, чтобы мы каждую неделю зазубривали какое-нибудь стихотворение, а потом вызывала декламировать вслух, потому что в свое время ее учителя поступали так же. Мы учились распознавать стихотворные формы, анализировать каждую строку, сочинять вилланеллы и сестины. Постоянные упражнения в сочетании с жесткой методикой имели целью, с одной стороны, подвести нас к сочинению таких стихов, которые будоражат мысль, а с другой — развеять заблуждение, будто настоящая поэзия служит выражением хандры. Очень скоро все поняли, чем можно довести Гэллагер до белого каления. Когда один из студентов, Рафаэль, обладатель холеных усов и бородки, заявил, что не выполнил домашнее задание, так как у него сейчас полоса счастья, а творить он способен исключительно в тоске, Гэллагер поджала губы, контуром повторяющие лук Купидона, и, вздернув круто изогнутые брови, отчеканила: «Поэзия — это не состояние души. Поэзия — это тяжелый труд».
До той поры я никогда не писала черным по белому об истории с изнасилованием, разве что в дневнике — в форме писем, адресованных себе самой. Теперь у меня созрело решение описать тот случай в стихах.
Поэма вышла — тихий ужас. Как сейчас помню: пять страниц замысловатых метафор, вложенных в клюв говорящего альбатроса и намекающих на общество в целом, насилие и отличие телевидения от реальности. Я не заблуждалась насчет достоинств этого опуса, но вместе с тем надеялась, что показала себя интеллекту ал кой, способной не просто сочинять стихи, которые будоражат мысль, но и строго выдерживать поэтическую форму (поэма делилась на четыре главы, обозначенные римскими цифрами!).
Гэллагер проявила понимание. Я не стала выносить свою поэму для обсуждения на семинаре, а пришла с ней на консультацию. В тесном преподавательском кабинете было не повернуться: повсюду громоздились книги и картотеки. Напротив располагался точно такой же кабинет, отведенный Тобиасу Вульфу, но он производил впечатление перевалочного пункта, тогда как Гэллагер, судя по всему, обосновалась у себя на рабочем месте всерьез и надолго. У нее в кабинете все дышало уютом. На письменном столе стояла кружка с чаем. Со спинки рабочего кресла свисал яркий китайский палантин. В тот день ее длинные вьющиеся волосы были забраны инкрустированными гребнями.
— Обсудим поэму, Элис, — начала она.
Как-то само собой получилось, что я выложила ей свою историю. Тэсс только слушала. Не охала, не ужасалась, не отгораживалась от чужих проблем. Не изображала из себя мать или няньку, хотя со временем стала для меня и тем, и другим. Она сидела спокойно, кивая в знак участия. Ее волновала не столько последовательность фактов, сколько моя душевная боль. В моем рассказе она интуитивно отмечала самое мучительное, самое важное, вычленяя из сбивчивого признания и невысказанной
— Его поймали? — спросила Тэсс, когда я замолчала.
— Нет.
— Есть идея, Элис, — сказала она. — Не написать ли об этом по-другому? Начать можно так. — И черкнула на листе бумаги: «Если тебя поймают…»
Если тебя поймают,ты, надеюсь, дух испустишь не сразу, чтоб мнеснова увидеть это лицо,а может, даже узнатьтвое имя,и больше не звать тебя в мыслях «насильник»,а говорить тебе «Джон», или «Люк», или «Пол»,и пусть моя ненависть вырастет с гору.Если тебя упекут, что есть силы сдавлюклубок розоватой мошонкии отрежу, а потом искромсаюяйца, одно и другое, на посмеянье толпе.Дальше — строго по плану,с приятной неспешностью, без суетыдля началавгоню в тебя острый носок сапогаи буду смотреть, как ты разом извергнешь на землюкровь и дерьмо.Потомотсеку твой язык;больше ни слова мольбы или брани.Лишь агония станет беззвучно проситьза тебя, искорежив и тупость, и злобу.А дальше —то ли выколотьпохоть бычьих глаз, взяв осколок из тех, на которыеты меня бросил? То ль нажать на курок,целясь в колено? По слухам,коленная чашечка вмиг разлетится от пули.Отчетливо вижу:твои пальцы без устали трутненужно-живые глазницы, а я восстаю,подставляя ладонь каплям кровавым из решетатвоей шкуры. Жажду прикончить тебясапогами, и пулей, и острым осколком,но прежде вонзить тебе в каждую дырку насилья клинок.Приди же. Приди.Умри и останься лежать — подле меня.Когда я дописывала последние строчки, меня трясло. Я сидела у себя в общежитии. Несмотря на поэтические недочеты, очевидное подражание Сильвии Плат и многочисленные «пережимы» (пользуясь термином Тэсс), это было мое первое обращение к насильнику. Я говорила с ним напрямую.
Гэллагер не скрывала удовлетворения. «То, что надо!» — услышала я. Стихотворение получилось значительное, подытожила Тэсс и предложила вынести его на семинар. Решиться на такой шаг было непросто. Мне предстояло сидеть в аудитории с четырнадцатью совершенно чужими людьми (одним из них, между прочим, был Эл Триподи) и, по сути, рассказывать про изнасилование. По настоянию Гэллагер я согласилась, хотя и отчаянно трусила. Потом долго билась над заглавием. В конце концов назвала так: «Заключение».
По заведенному порядку я раздала участникам семинара приготовленные ксерокопии, а после этого прочла стихотворение вслух. Пока читала, с меня сошло семь потов. Кожа горела, к щекам прилила кровь, в ушах и подушечках пальцев началось покалывание. Я чувствовала реакцию слушателей. Студенты остолбенели. Все взгляды устремились на меня.
Потом Гэллагер велела мне прочесть то же самое еще два или три раза. Но сначала предупредила, что каждый студент должен будет высказать свою оценку. Повторное чтение стало для меня настоящей пыткой, еще более жестокой, чем в первый раз. До сих пор не могу понять, зачем Гэллагер вынесла «Заключение» на семинар да еще, вопреки сложившейся практике, устроила фронтальный опрос. С ее точки зрения, значимость этих стихов определялась глобальным характером темы. Судя по ее действиям, она, видимо, хотела внушить это не только слушателям, но и мне самой.
Однако почти все участники семинара отводили глаза.
— Кто начнет? — спросила Гэллагер.
Она не собиралась отступать от плана. Весь ее вид говорил: для этого мы и собрались.
Многие не на шутку оробели. Вместо ответов звучали штампы: «смело», «весомо», «дерзко». Несколько человек попросту разозлились, что их заставляют выступать: они сочли, что навязывание таких стихов равносильно акту агрессии — как со стороны преподавателя, так и с моей стороны.
Эл Триподи спросил:
— Положа руку на сердце: у тебя ведь нет таких желаний, верно?