Счастливые привидения

Лоуренс Дэвид Герберт

— Тебе наплевать на меня, — угрюмо повторила она.

— Говори, что хочешь…

Она помолчала.

— И ты совсем ничего не делал вчера вечером?

— Принял ванну и лег спать.

— Да. Тебе на меня наплевать, — подумав, проговорила она.

Он не ответил. Маленькие фарфоровые часы негромко пробили шесть раз.

— Утром я еду в Италию, — сказал он.

— Да.

— Остановлюсь, — медленно, словно выдавливая из себя каждое слово, проговорил он, — в Милане в «Аквила Неро». Адрес тебе известен.

— Да.

— Меня не будет около месяца. Отдыхай.

— Да, — резко выпалила она, оскорбленная его упрямством. А ему, как он ни настраивал себя, было тяжело дышать. Он знал, что это расставание — окончательный духовный разрыв, что оно подводит черту,

за которую им больше не перейти, что это итог их, в общем, неудачного супружества. А ведь он всю свою жизнь подстроил под него. Почему она обвиняет его в том, что он не любит ее? Мойст крепко вцепился в подлокотники. Неужели это правда? Неужели ему понадобилось лишь то, что женщина приносит в такие отношения, например, душевный покой, который обретает мужчина, когда живет с одной женщиной, даже если их любовь не так уж и совершенна? Или цельность, появившаяся в его жизни и сделавшая ее легкой? Или положение женатого человека с собственным семейным очагом и ощущение своей принадлежности дому, в котором есть женщина — не по найму, — заботящаяся о нем. Неужели ему понадобилось это, а не она сама? Но ведь все это он хотел иметь с ней — только с ней и ни с какой другой женщиной. Разве этого недостаточно? Наверное, он несправедлив к ней — может быть. Во всем, что она наговорила ему, не было и доли шутки. А если она не шутила, значит, придется ему в конце концов поверить ей, поскольку она говорила от души. На него опять навалились тоска и усталость.

Когда он поглядел на нее сквозь сгустившиеся сумерки, она смотрела в огонь и беспокойно, беспокойно грызла ноготь, сама этого не замечая. У него тотчас стали ватными руки и ноги, едва он понял, что она тоже мучается, тоже страдает. В ее облике, в ее поникшей фигуре, в упрямом и потерянном выражении лица появилось нечто такое, что у него закружилась от нежности голова.

— Не грызи ногти, — тихо проговорил он, и она послушно опустила руку. У него зашлось сердце. Он почувствовал, как изменилась комната. Только что она была чужой, эта комната, словно кем-то установленная декорация, словно большая коробка. А теперь в ней стало как будто теплее, и у него появилось ощущение, что не только комната, но и он сам проникся этим теплом, и они сблизились.

Мысленно он вернулся к обвинениям жены, и сердце у него забилось, словно птичка, пойманная в клетку того, что он не понимал. Она сказала, будто он не любит ее. Однако он знал, что любит, разве что по-своему. По-своему — и что же в этом «по-своему» плохого? Он такой, какой есть, думал он, стараясь найти ответ. Неужели в нем самом что-то неправильное или ему чего-то недостает, и поэтому ему не дано любить? Он яростно искал ответ, словно выход из ловушки. Но верить, что ему чего-то недостает, не хотелось. Чего же недостает? Тело тут ни при чем. Она сказала, что он всегда прячется от нее, он не устраивает ее, потому что всегда прячется! Похоже на акробатику или ловкий трюк фокусника. Он отказывался понимать. От возмущения его словно залило горячей волной. Она только тем и занимается, что ищет в нем недостатки. Разве ей не было наплевать на него, когда она издевательски потешалась над ним: что, мол, он и в Париже не в состоянии найти себе женщину легкого поведения? Хотя, отдавая ей справедливость, он всегда помнил, что как раз за это она и любит его.

До чего же все было сложно, запутанно… когда они сидели, задумавшись о происходившем, между ними уже ничего не оставалось, все казалось искаженным, ужасно искаженным, настолько, что ему снова стало трудно дышать. Надо было поскорее уйти. Почему бы не пообедать в отеле, а потом не пойти в театр?

— Что ж, — проговорил он небрежно, — мне пора. Пожалуй, посмотрю сегодня «Черную овцу» [20] .

Она не ответила. Но повернулась и посмотрела на него со странной, то ли растерянной, то ли капризной улыбкой, подтверждавшей, что ей тоже нелегко. В ее глазах, немного расширенных и победно сверкавших, стала заметна затаенная мольба. А он не понимал причин ни этой мольбы, ни этого дерзкого торжества, хотя чувствовал, что зажат между ними так, что закружилась

голова…

20

Возможно, пьеса по роману Оноре де Бальзака «Черная овца», в котором два соперника претендуют на любовь роковой женщины.

— Любовь моя, — проговорила она нараспев и как будто не для него, зазывно приоткрывая губы и округляя сияющие глаза. У него было ощущение, что он тут ни при чем.

Сердце горело огнем, и он едва переводил дух, крепко сжимая подлокотники кресла, словно ему предстояло пройти через пытку.

— Что? — отозвался он, не сводя глаз с жены.

— Ах, моя любовь! — тихо произнесла она, просияв короткой значительной улыбкой, от которой у него перехватило дыхание. Она же соскользнула с дивана и, быстрым шагом приблизившись к мужу, нерешительно притронулась к его волосам. В его мозгу словно вспыхнул огонь, и боль была острой, как радость, как освобождение от чего-то давящего — снова можно двигаться, а после насладиться покоем. Его боязливые пальцы коснулись ее руки, и она, опустившись между его коленями на пол, спрятала лицо у него на груди. Он крепко прижимал к себе ее голову, и огонь бежал по его жилам, пока он ощущал круглую маленькую головку-орешек в своих руках, льнущую к нему там, где, глубоко внутри, его мучала боль. У него дрожали руки, когда он прижимал к себе ее голову, апатия покидала его, и возвращалась, вновь вливалась в него настоящая жизнь. До чего же непроницаемую стену он воздвиг между ней и собой, когда она ненавидела его! А теперь, сломав преграду, он дышал всей грудью, глубоко-глубоко. Он опять верил ей.

Она подняла голову и поглядела на него, по-детски улыбаясь и подставляя ему губы. Он наклонился, чтобы поцеловать ее, и перед тем, как закрыть глаза, увидел, что у нее они уже закрыты. Это воссоединение было почти невыносимым.

— Ты любишь меня? — в счастливом порыве спросила она шепотом.

Он не ответил, лишь обнял ее покрепче и еще сильнее прижал к себе. Он любил ее шелковистые волосы и их естественный аромат. Ему стало жаль, что маргаритки в ее косе скоро увянут. И он возмущался ими за то, что они причинят ей боль своим умиранием.

Он ничего не понимал. Однако от страданий не осталось и следа. На него снизошел покой, и он радовался этому, все еще слабый, не способный так быстро оправиться. Она была нежной, предупредительной, веселой и смеялась, словно счастливое дитя.

— Надо предупредить Мод, что я буду обедать дома, — сказал он.

В этом был он весь — никогда не забывавший о практической стороне и о приличиях. Она засмеялась — с едва заметной иронией. Почему она разняла объятие, если всего только и нужно было, что предупредить Мод?

— Пойду, — проговорила она.

Он задернул занавески и включил большую лампу, стоявшую в углу. В комнате было сумеречно и, пожалуй, слишком тепло. Ему это очень нравилось.

Вернувшись, жена торопливо закрыла за собой дверь и направилась прямо к нему, восторженно раскинув руки. Они крепко обнялись и так стояли, тесно прижавшись друг к другу. Его чувства были до того жаркими, что он как будто стал таять, превращаясь во что-то мягкое и податливое в ее руках. Это соединение с женой было для него больше, чем жизнь или смерть. И в глубине души зрело рыдание.

За обедом она была веселой и милой. Будто любовники, они наслаждались ожиданием ночи. Тем не менее, он не мог совсем избавиться от легкого надлома, оставленного прошлой ночью.

— Тебе больше не надо ехать в Италию, — сказала она, словно это было делом решенным.

Она подкладывала ему на тарелку самые вкусные кусочки и вообще была непривычно заботливой. Он же таял от удовольствия. И вспоминал ее любимые стихи, которые она часто цитировала. От нее он услышал их впервые.

Твои согрею ноги на груди моей, Налью тебе вина, подам обед; Зови потом, и, воле покорясь твоей, На мягких простынях исполню свой обет.