Счастливый Цезарь
Шрифт:
“Как это я наяву все проспал, а теперь на самом краешке очнулся?!” – тосковал Андрей Петрович, страдая от бессонницы жизни. И такая его разбирала жалость, к себе, к другим, ко всему, что ползает, дышит и копошится? такая брала жалость, что начинал плакать Андрей Петрович, оплакивая все живое, весь белый свет, который во власти смерти. “Боже! Какие мы ничтожные! Какая у нас бессмысленная жизнь!”
Поплачет так, и полегчает на душе. Смерть, конечно, никуда не девалась, и ощущение от всего вокруг по-прежнему оставалось невыносимым, режущим, однако волнения того отчаяния и ужаса, как прежде, он через некое время уже не испытывал. Бывало, глядел даже с некоторым интересом на темную неизвестность впереди. “А что, разве знаем мы, что нас Там ждет? –
По прошествии времени распространилась молва среди знакомых, что Андрей Петрович малость в уме повредился, юродствует и всех, кого ни встретит – жалеет.
– Эх! – печалится, – ничего вы не понимаете! Не понимаете, что на самом деле погаснет жизни сон! И каждого освободят от солнышка и птичек!
– Мы хорошо понимаем, – говорили ему в ответ знакомые, по-дружески. – Только не принято, Андрей Петрович, смертной грезой делиться. Это все равно, что в постель к себе зазывать. На, мол, погляди, каков я в личные минуты! Хотя у тебя жена молодая… – и хохочут, зубами скалятся.
“Не те это люди, с которыми про смерть говорить”, – соображает Андрей Петрович.
– А мне все равно вас жалко! – вслух им объявляет. – И вас не станет! Кончится знакомство наше.
Ему в ответ:
– Шел бы ты подальше со своей жалостью!
Ряженые люди
Крепко задумался Андрей Петрович, чувствуя опытным нюхом Служащего человека, что неспроста, не от одной неприятности, избегают темы. “Не может такого быть, чтобы люди о самом главном в жизни своей не хотели говорить! Тут что-то кроется, тайна какая-то, про которую нельзя начать говорить, вот и притворяются. Человек больше всего разоблачения боится? Но в чем?! В чем разоблачения?! Ведь все равно помрем – чего же притворяться, будто ты бессмертный!?
Так он думал крепко некоторое время, пока совсем простая даже мысль не пришла к нему: а что если они не притворяются, а по-настоящему – бессмертные, т. е. вовсе и не люди!? Потому что всякий человек – он смертный? Он, конечно, про смерть боится толковать, но избегает разговора по-другому, не похохатывает, без злобы цинической?
Стал Андрей Петрович нарочно разговоры заводить тонкие, а сам лица разглядывает. И дивится, потому что, когда так стал он своих знакомых разглядывать по-особому и со смыслом, то совсем по-иному их увидел. Стал замечать, что многие, кого он всегда считал настоящими людьми, как-то странно ведут себя на самом деле: будто ряженые, или переодетые под человека. Стал примечать Андрей Петрович какую-то двусмысленность поведения, остроту зрачков и ухмылку в неподходящем месте. А то и откровенную злую радость наблюдал, когда она вдруг по неживому нацепленному лицу скользнет. “С кем же я имею дело, если разобраться по-настоящему?” – спрашивал он себя в такие минуты. И другое он отметил: у многих, кого раньше он и за людей не рассматривал, человеческое выражение лица появилось. Сквозь надетую масочку заведомого прохвоста вдруг светлый лик проступал. Очень дивился в такие мгновения Андрей Петрович, но сдерживал себя: служба жизни научила не поддаваться чувству.
– У кого спросить? – бессильно озирался Андрей Петрович, не доверяя теперь внешней человеческой видимости окружающих. Хоть бы знать точно, что настоящий человек с тобой говорит – тогда другое дело, – жаловался он, когда прорывалось из него накопленное молчание.
– Боже мой, кто они такие, эти, похожие на людей?! Кто они вообще такие, на самом деле?! – бывало восклицал он горестно, разглядывая людей вокруг. – “Очень даже может быть, что эти все – Пришельцы, иль Нежить, – которым просто не повезло тут, а вовсе не люди. От неудач они еще злей человека топят. Похожи! А внутрь не заглянешь: вот и неизвестно, есть там что, или отсутствует у них внутренний мир? – с неприязнью водил он глазом. – Рожи серые, а глаза совсем пустые, страшные”.
И не выведешь на чистую воду. Отмажется словесами, запутает и уйдет в себя еще глубже. Не достанешь! Чужая душа – потемки! А у этих? Вообще, не душа, наверно, а просто дыра бездонная, и глаза в точности такие – пустые. Так и должно быть, если глаза – это зеркало души, а души – нет, чему в них отразиться – лишь пустоте? Даа, странная мы причуда, – перекинулся Андрей Петрович с Пришельцев на себя. – Себя не ведаем, так сказать. Вспыхиваем этакими болезненными искорками и гаснем, так и не высветив даже краешек пустой жути вокруг. Зачем мы, крошки, вспыхиваем? – захлестывала неожиданно Андрея Петровича жалость к самому себе и людям. – Убогие светлячки в ночи. За что нас, содельников чужого сна?
Так он однажды горевал, когда совсем жуткая мысль прямо озарила морок души Андрея Петровича. “А, может, все, которые настоящие люди, просто-напросто давно спаслись. А здесь дрянь одна неведомая и неописуемая задержалась? Эпоха безлюдья пришла.’’
Сильно испугался Андрей Петрович такой мысли. “Э! погоди-ка! – одернул он себя. – Это смотря про какое спасение толк вести. Если о загробном – может, так оно и есть. Да ведь я тут хочу остаться, тут спастись, при жизни этой еще! Про такое спасение у человека, даже настоящего, спрашивать бесполезно: если и знает, все равно выразить для другого не сумеет. И здесь Андрей Петрович сделал для себя важный служебный вывод: “Так что неважно – имеются тут доподлинные люди или нет, потому что другой человек все равно про мое спасение мне не скажет. Тут надо выше брать – Ангела искать и у Ангела интересоваться!”
Андрей Петрович ищет Ангела
Такое к Андрею Петровичу пришло понимание, и стал он Ангела высматривать. А только где его сыщешь, Ангела-то, в земной жизни? Их, говорят, и на небе не так просто углядеть, если духовность неподходящая – пройдешь и не заметишь. Ну а тут, вблизи земли, одни бесы скачут; как на службе, бывало, начнет попристальней к человеку присматриваться – такая дрянь начинала мерещиться, что неудобно становилось Андрею Петровичу, глаза поскорей отводил в сторонку. Ну и, конечно, много неприятностей нажил в скором времени: не принято в жизни пристально, в упор человека разглядывать. Ведь как на жизнь смотришь, так и она взгляд возвращает: зеркало! Как ни норовись, а другим заметно твое новое видение. Начали и на него на службе посматривать: какой-то вы не такой стали, Андрей Петрович, – так говорили. Другие даже стыдить пробовали, совестили.
– Не стыдно тебе, Андрей Петрович, – говорили, – копаться в своих сытых переживаниях?! Как будто ты всех умнее и один только о своей жизни тоскуешь. Ты погляди, сколько горя на свете! Каждый день детей убивают! Голод во многих частях света и разруха! А ты только о собственной жизни и смерти думаешь…
– Так другой у меня нет, искренне удивлялся Андрей Петрович первое время в ответ. – Кроме собственной жизни и смерти, я другой не знаю. Другое дело, что мне любого человека в этом отношении очень жалко! Найди я спасение себе, я бы со всеми секретом поделился. А и себя не знаю, как спасти!
– Ты сильно изменился за последнее время, Андрей, – говорили ему в ответ, и отходили, отодвигались от него люди, с которыми служил он вместе.
– Неужели ты не понимаешь, что личное спасение – это еще не все? – возмущались другие. – Кроме личного, есть и повыше интересы!
Как ни старался, но с этими более высокими интересами Андрей Петрович все чаще шел вразрез: новое зрение ему сильно на казенном поприще мешало. Да и как не помешает, когда приказу начальства внимаешь, а сквозь надетую благообразную личину видишь откровенного беса! Приказы-то все в отношении людей издаются – вот и противоречие. “Как я раньше всего этого не замечал? – дивился Андрей Петрович. – Как теперь мне с этим жить?” – спрашивал он себя, а ответа не находил, потому что не выходило жизни в будущем, когда он туда своим новым зрением заглядывал.