Счастливый день
Шрифт:
Как то мне позвонил мой друг Аркадий и сообщил, что у его жены Нины внезапно случился инфаркт. Он вызвал скорую, но Нина умерла по дороге в больницу. Я приехал к Аркадию и помогал ему в организации похорон. Все эти дни я был рядом с ним и оставался ночевать в его квартире. Мы беседовали с Аркадием о наших прожитых жизнях, о нашей молодости, вспоминали наших так рано ушедших жен. После похорон Нины, Аркадий, зная какая обстановка царит у нас дома, предложил мне пожить у него. У него была двухкомнатная квартира, и он настаивал на том, что я совсем не буду доставлять ему каких либо неудобств. Мне было неудобно, я отказывался, но Аркадий, в конце концов, меня уговорил. Я переехал к нему, чему семья сына была нескрываемо рада. Даже Славик помог мне перевезти вещи. Как-то раз, через полгода после моего переезда, я приехал в их квартиру, чтобы забрать кое какие свои оставшиеся там вещи. Дверь мне открыла Ира - жена сына. Взгляд у нее был неприветливый, слегка удивленный и настороженный, мол, не собираюсь ли я вернуться к ним. Я поспешил ее успокоить, сказав, что приехал забрать кое-какие свои вещи. Она сказала, что они сложили их в стенном шкафу в коридоре. Комнату, в которой я жил, занял внук Дима и из нее доносились звуки какой-то компьютерной игры-стрелялки.
Остановившись ненадолго и справившись с накатившим переживанием, старик продолжал:
– Я прожил у друга около года, когда Аркадий сильно заболел. Его положили в больницу и там определили, что у него рак желудка в четвертой стадии. Операцию делать было уже поздно - это только бы ускорило его смерть. Аркадия отпустили домой, выписав ему обезболивающие и кучу других лекарств. И начались тяжелые дни. Я оказался в роли сиделки у своего друга. Пришлось уволиться со своей работы. Аркадию становилось то хуже, то лучше. Иногда он лежал в кровати целый день не вставая, а иногда, когда чувствовал себя лучше, поднимался и мы ходили с ним в парк. Я ухаживал за ним, уже имея подобный горький опыт, когда болела моя жена. Приходили навещать его дети. Они были благодарны мне за помощь. Так прошло около полугода. Аркадий постепенно угасал. Его мучали сильные боли. Обезболивающие уже не помогали. По ночам он стонал, часто просыпаясь. В феврале Аркадий на какое-то время вдруг почувствовал себя лучше, даже в глазах его появился слабый проблеск надежды, но через две недели состояние резко ухудшилось. Начались сильные боли, он впал в полубессознательное состояние, часто бредил. В конце февраля он умер. Мы похоронили Аркадия рядом с его женой. До последнего момента мне выпало быть рядом с ним и наблюдать эту жуткую картину борьбы жизни со смертью. Я многое передумал в те дни. Насколько бренны все наши земные достижения и как нужно ценить саму жизнь и радоваться каждому ее моменту. Пока мы живы, нужно спешить делать добро. Только это имеет значение. Как мы раскаиваемся в конце жизни, что упустили драгоценные моменты, что недодали тепла и радости своим близким людям.
Квартиру Аркадия его дети решили продать. Они предложили мне еще пожить в ней какое-то время до ее продажи, но я отказался, сказав им, что возвращаюсь к себе. Все это время, пока я жил у друга, Славик с Ирой ни разу меня не навестили и не поинтересовались, как мои дела. Их вполне устраивало мое отсутствие. Я решил, что не буду возвращаться в их квартиру и не потому, что был в обиде на них. Мне не хотелось создавать дополнительное напряжение в той и так довольно натянутой обстановке в семье детей. Мое материальное положение было вообще крайне тяжелым. После увольнения с работы, от моей пенсии, из-за вычетов на погашение ссуды сына, оставалось меньше одной трети. Я попробовал снова устроиться на прежнюю работу, но это место уже было занято. В других местах мне отказывали из-за возраста. Я стал бродяжничать. Никогда не думал, что в старости мне будет уготована участь бездомного.
Я нашел ночлежку, устроенную местными бомжами, в подвале заброшенного нежилого дома в соседнем районе города. Жильцов этого дома выселили по причине его ветхости. Шли слухи, что этот дом собираются снести и на его месте построить новый. Но, пока это были только слухи, дом служил пристанищем для бездомных нищих. Они приняли меня в свою компанию и объяснили условия проживания. Мне выделили скромную лежанку, еще недавно принадлежащую одному из бомжей, схватившему зимой сильное воспаление легких и ушедшего вскорости в "лучший мир". Все бомжи занимались попрошайничеством и сбором бутылок. Определенную сумму денег от общей выручки, каждый должен был вносить в общую кассу, которой заведовал одноглазый бомж по кличке "Кутузов" - мужчина крупного телосложения и крутого нрава. Он был беспощаден к тем, кто пытался хитрить и увиливать от взносов. Деньги из общей кассы шли на взятки участковому милиционеру и местным бандитам. Это была оплата за наше спокойствие. Иногда на оставшуюся часть общих денег устраивались совместные пирушки с обильной выпивкой. Я старался не принимать в них участия, за что получил прозвище - "Трезвенник". В нашей бездомной компании были люди с совершенно разными судьбами. Были просто сломленные, опустившиеся люди с безвольным характером, пережившие в определенный период удар судьбы и не сумевшие его преодолеть, были спившиеся, потерявшие все бывшие работяги и представители интеллигенции, не сумевшие приспособиться к новым условиям жизни после начавшейся перестройки. У одних не было никого из близких, у других были родственники, которые не хотели ничего о них знать, как будто их просто не существовало. Им было стыдно осознавать свое родство с этими несчастными бомжами, и они старались с ними не встречаться. Я тоже оказался в этой категории бездомных. Здесь я впервые осознал, насколько наша судьба может быть непредсказуема и поступать с нами без лишних сантиментов. И еще меня поразило, что тот мир, в котором я оказался, был ни где-то там, за тридевять земель, он был всегда рядом с нами, параллельным, не пересекающимся с нашим миром. Мы как будто не знали или не хотели о нем знать.
В нашей бездомной компании я познакомился с Виктором - в прошлом младшим научным сотрудником одного из ленинградских НИИ. Это был добрый, но слабохарактерный человек шестидесяти лет, вначале девяностых потерявший работу по причине закрытия проектов, над которыми он работал и сокращения сотрудников института. Он не смог найти себя в новых и непривычных для него условиях. Это был не единственный "подарок" судьбы, уготованный Виктору. Его жена Клавдия завела себе любовника и тот, не стесняясь, приходил к ним домой. Звали его Анатолий. Узнав о его связи с Клавдией, жена Анатолия выгнала его из дома, и ему ничего не оставалось, как переехать к своей любовнице. Дома у Виктора сложилась трагикомическая ситуация, когда он сам спал в зале на диване, а его жена с Анатолием в их спальне. Днем он старался быть вне дома и приходил только ночевать. Так не могло продолжаться долго, они с Клавдией решили развестись и Виктор ушел из дома, забрав только свои вещи. Единственная дочь Виктора и Клавдии - Юлия вышла замуж за финна, работавшего по контракту в Питере, и уехала с ним к нему в Финляндию. Виктор тогда еще работал в НИИ. Она очень редко писала своим родителям и ни разу не приезжала их навестить. Она ничего не знала о том, что произошло в ее родительском доме и то, что ее отец стал бездомным. Виктор был рад тому, что его дочь не знает о его плачевном положении. Он всегда с теплотой рассказывал о ней и показывал мне ее фотографии. Жену он простил и не осуждал. Это был действительно добродушный и безобидный человек. При всем том, что с ним случилось, он не был в обиде на свою судьбу и никого не обвинял в своих бедах. Многие в нашей ночлежке любили Виктора, жалели его и называли "блаженным". Мы очень подружились с Виктором и часто, сидя за шахматами, беседовали с ним на разные житейские и философские темы. Он был хорошим собеседником. Умел и говорить и слушать. Со стороны, наверное, было бы смешно наблюдать двух нищих за шахматами беседующих на разные философские темы. В такие моменты, если нас не донимало чувство голода, холода и телесные недуги, мы были, в общем-то, довольны своей судьбой и нас не страшил завтрашний день. Мы как будто переносились из нашей убогой обстановки грязного подвала совсем в другой, светлый мир, где нет страданий и нищеты. Мы поставили рядом наши лежанки и по вечерам, когда ложились спать, подолгу разговаривали друг с другом о превратностях наших судеб.
У каждого из нашей "веселой" компании бродяг был свой, закрепленный за ним район для попрошайничества и сбора бутылок. Никто не имел права заходить на чужую территорию. Для меня самым тяжелым, особенно в начале, было просить милостыню. Мне было очень стыдно, и я никак не мог к этому привыкнуть. Особенно я боялся встретить кого-нибудь из знакомых или своих бывших учеников. Но, как я ни старался, полностью избежать этого было трудно, и временами такое происходило. Чаще всего меня просто не узнавали в моем новом обличии, а когда узнавали, то старались отвести свой смущенный взгляд, как будто я им незнаком. Когда этого избежать не получалось и, к нашему взаимному сожалению, наши взгляды встречались, мы не знали о чем говорить. Мне задавали совершенно нелепые к месту вопросы о том, как мои дела и здоровье, как будто и так было не видно - как обстоят мои дела. Во взгляде моих знакомых иногда было сочувствие, но чаще всего смущение и сожаление о встрече. Я пробуждал в них чувство стыда и борьбы совести с их эгоизмом. Как будто я внезапно вторгался в их спокойный, благополучный мир, и нарушал это привычное спокойствие. Они не знали, что делать в подобной ситуации. Жертвовать мелочью было неудобно, а более крупными деньгами не давала скупость. Для них такая встреча была досадным недоразумением. Положение было обоюдно неловким, и мои знакомые старались как можно быстрее уйти.
Однажды ко мне подошел мой бывший ученик - Колька Федоров, по виду ставший успешным предпринимателем. Он бросил несколько монет в мою коробку и, посмотрев на меня, узнал. Он, не особо смущаясь, расспросил меня о том, что со мною произошло. Я не стал ему подробно рассказывать о себе, отделавшись несколькими фразами. Коля, не без снисходительности и с осознанием своей деловой успешности одарил меня тремя тысячными купюрами и предложил мне пожить у него на загородной даче. Я вежливо отказался. Свобода, пусть даже такая унижающая, была для меня дороже. Я не хотел больше ни от кого зависеть и как мог, добывал свой хлеб и кров. По крайней мере, совесть моя была чиста, и мне не хотелось никому доставлять неудобств.
А однажды произошла другая история. Я собирал пустые бутылки и случайно забрел на чужую территорию. Это оказался участок моего бывшего ученика Васьки Круглова, спившегося и деградировавшего человека, пропившего все на свете: дом, семью, работу и ставшего бомжом, успевшего уже отсидеть несколько лет в тюрьме. Он не узнал меня. Глядя своим замутненным, ничего не выражающим пьяным взглядом и грязно ругаясь, он жестоко избил меня и забрал мои бутылки. Кто виноват в том, что человек может так оскотинится - школа, семья, обстоятельства или сам человек? Может быть, уже с рождения в нем сидит эта самая чернота, которая все больше проступает со временем и овладевает всем человеком, поглощая в нем все хорошее, и превращает его в животного. И никто не в состоянии остановить это падение. Отчасти, я чувствовал в этом и свою вину как учителя. Очевидно, если разум у человека слаб, а духовный мир его беден, он не в состоянии справиться со своим дурным началом, со своими вредными привычками, и они постепенно уничтожают все светлые и добрые стороны его личности.
Иногда проводились рейды городской милиции по проверке подвалов, о которых наш участковый, бравший с нас взятки, старался заранее предупреждать, чтобы мы могли вовремя убраться из нашего пристанища, приведя его в подобающий вид. Какое-то время нам приходилось шарахаться по улицам, спать в залах ожидания на вокзалах, откуда нас тоже выгоняли. Это были самые тяжелые дни, особенно зимой.
Владимир Николаевич замолчал, глядя на стол и гоняя пальцем по скатерти засохшую хлебную крошку. Борисов вдруг спохватился: почему ему до сих пор никто не звонил и вспомнил, что оставил свой мобильный телефон на столе в своем кабинете. "Ну и ладно, - подумал он, - может и к лучшему, по крайней мере, никто не будет мешать. Он придумает, как объяснить свое отсутствие".
Наконец принесли заказанный Борисовым обед. Официантка, с видом собственного достоинства, расставила блюда на столе. Владимир Николаевич не решался приступить к еде, ему было неловко. Сергей подбодрил его:
– Не стесняйтесь, Владимир Николаевич. Приятного аппетита!
– Спасибо, - ответил тот и подвинул к себе тарелку с борщом.
Не смотря на то, что Владимир Николаевич был явно голоден, ел он медленно, без жадности, тщательно пережевывая, как бы наслаждаясь каждым куском еды. Борисов, покончив со своим бифштексом с салатом, рассматривал старика. В его образе как будто отражалась вся жестокость и несправедливость этого мира. Ему стало стыдно за свою сытую, обеспеченную жизнь, за свой эгоизм, за свои небольшие жизненные неприятности и переживания. Все его проблемы показались сейчас ему настолько мелкими и не значительными.