Счастливый конец

Я умерла на рассвете, между четырьмя и пятью утра.

Сначала стало холодно рукам и ногам, будто натягивали мокрые чулки и перчатки. Потом холод пошёл выше и достал сердце. Сердце остановилось, и я будто погрузилась на дно глубокого колодца. Правда, я никогда не лёжала на дне колодца, но и мёртвой я тоже никогда раньше не была.

Моё лицо стянуло маской, и я уже не могла им управлять. Мне было не больно и ничего не жалко. Я лежала себе и лежала, и даже не думала, как я выгляжу.

В

восемь часов в коридоре зашлёпали шаги. Это из детской комнаты вышёл мой сын Юраня.

«Босой», — подумала я. Он всегда ходил босиком, как лесной полудикий мальчик, и я всегда ему говорила: «Ноги».

Юраня прошлёпал по коридору и остановился возле комнаты отца. Муж кашлянул и перевернулся.

Дверь скрипнула, — должно быть, Юраня приотворил её и спросил заискивающим шёпотом:

— Ты уже встал?

— Ну, что тебе? — спросил муж оскорблённым голосом. Он не любил, когда его беспокоили в выходной день.

— Мне надо в кино. У меня абонемент. В девять часов начало, — так же шёпотом просвистал Юраня.

Ему казалось, что если он шепчет, то почти не будит отца, и тот может беседовать с ним не просыпаясь.

— Буди маму, — распорядился муж.

Он не любил, когда на него перекладывали чужие обязанности. Свои, кстати, он тоже нёс с отвращением.

Дверь в мою комнату заскрипела.

Юраня помолчал, потом сказал:

— Она спит.

— Ничего. Встанет, — сказал муж.

— Она спит, — повторил Юраня. — И очень бледная.

В двенадцать часов меня забрали в больницу, а на другой день выдали обратно.

На меня надели платье макси. Это платье мне привезли год назад из Парижа, и у меня тогда появилась ещё одна проблема: проблема шикарного платья. Оно было совершенно неприменимо и висело в шкафу, шуршащее и сверкающее, как бесполезное напоминание о том, что человек создан для счастья.

Соседка с шестого этажа сказала:

— Её на том свете и не примут. Молодая совсем.

— Мальчишечку оставила, — вздохнула другая соседка. Она довела своего сына до пенсии, а я даже не довела до третьего класса. Соседка прочертила в уме всю не пройденную мною дорогу и покачала головой.

Юраня приходил и уходил, гордый. Все его ласкали, и ему льстило всеобщее поклонение. Настроение у него было неплохое. Накануне я его предупредила:

— Если меня не будет и все скажут, что я умерла, ты не верь.

— А где ты будешь?

— Я поселюсь на облачке и буду смотреть на тебя сверху.

— Ладно, — согласился Юраня.

Дворничиха Нюра удивлялась с претензией: ещё вчера она меня видела на улице с авоськой и даже слышала, как я разговаривала с соседом. Я спросила:

— Ефим, на кого ты похож?

— А что? — удивился Ефим.

— Да уж больно нарядный. Как барышня.

— А я всегда так одеваюсь, — обиделся Ефим.

— Мужчина должен быть свиреп и неряшлив, — сказала я и побежала в подъезд.

Ещё

вчера я была здесь, со всеми, а сегодня — неизвестно где. И если это перемещение произошло со мной, значит, оно существует вообще и может произойти с кем угодно, в частности, с ней, с Нюрой.

Мой муж никогда раньше не верил в мои болезни и сейчас не поверил в мою смерть. Ему в глубине души казалось, что это — мои штучки.

Квартира была полна народу. Я почему-то думала, что придёт меньше людей. Откровенно говоря, я подозревала, что меня и похоронить будет некому. Я привыкла всегда все делать сама и одна, привыкла ни на кого не рассчитывать. И если бы я могла сама себя похоронить, я именно так бы и поступила.

Но, как ни странно, все обошлось и без меня. И место на кладбище выбили, и документы оформили.

Работник загса, женщина в серой кофте, выдала моему мужу справку, а взамен потребовала мой паспорт. Муж протянул ей паспорт, она заглянула в него безо всякого интереса, а потом порвала на две части и бросила в плетёную корзину для бумаг.

Когда муж увидел, как рвут мой паспорт, он понял, что я действительно уволена из жизни и уже ничего нельзя переменить. Теперь он был свободен, но что делать со свободой — ещё не ясно. И нужна ли она ему. Как ни говори, а пользы от меня было гораздо больше, чем неудобств.

Когда муж вернулся из загса домой, вид у него был приторможённый, будто он тоже объелся снотворным.

В обеденный перерыв прибежали мои подруги Аля и Зля. Они обе были красивые, но красоту Али видела я одна, а красоту Зли — все без исключения.

Аля жила одна, без любви и без семьи. Она считала меня благополучной и не понимала — как можно было поменять то состояние на это. Что бы ни было в жизни, но разве лучше лежать такой… так…

Зля была так же благополучна, как я, у неё была та же проблема вечернего платья. И она так же устала от вариантов. Даже не устала, а была разграблена ими и пуста. Но сейчас она понимала, что никогда не уйдёт из жизни по собственному желанию и ей придётся испить всю чашу до дна.

Они глядели в моё лицо-маску и удручённо молчали. Моя смерть была поучительна для обеих.

Я дружила с каждой порознь, а они между собой нет У них были друг к другу какие-то нравственные претензии, но сейчас, возле моего гроба, эти претензии казались несущественными.

— Мы все перед ней виноваты, — сказала Аля. — Никто не хотел знать, что с ней происходит. Никто не хотел помочь.

— А как можно было помочь, когда ей никто не был нужен?

Телефон звонил довольно часто. Муж брал трубку и говорил, что я не могу подойти, потому что я умерла.

Там, видимо, наступала глубокая пауза. Люди ошеломлённо молчали и не знали, как себя вести: то ли расспрашивать, то ли не расспрашивать. Тот, кто звонил, — молчал. Муж тоже молчал, потом прощался и клал трубку.