Щедрый вечер
Шрифт:
— Демко Петрович, перекиньте рюмочку с дороги! — пригласил хозяин.
— Для согрева души и рук не помешает, — охватил костлявой загоревшей рукой глиняную с красным цветом рюмку. — Ваше здоровье! Ой!.. Из чего же вы ее, настойку, на самогонку перегоняете?
— Это спроси у Федоренко! — засмеялся дядя Стратон. — Он с какой–то свадьбы принес такое зелье.
Демко Петрович вздохнул:
— Музыка за свою работу имеет веселуху, а гончар — желчь.
— Чего это вы такой печальной завели? — удивился дядька Себастьян. — Кто вас обидел?
— А будешь на свят–вечер слушать грешное?
— Что делать? Послушаю.
— Ну и мотай на ус. Я, Себастьян, очень понимаю разных и всяких, которым положено ненавидеть нас. Но никак не соображу, от какой это болезни иногда свой своего ненавидит, свой своего поедом ест, свой своему и дорогу, и жизнь укорачивает.
— Кто же вам жизнь укорачивает? — насторожилось межбровье дядьки Себастьяна, и насторожилось все его лицо, латанное ветреными лишаями.
— Эт, много говорить, да мало слушать, — мрачнеют глаза мастера, в которых и сейчас, и пожизненно будут меняться блики гончарских огней.
— Говорите! — настаивает дядька Себастьян.
— А я думаю: мы говорим больше, чем надо, да и больше, чем надо, верим пустомелям, поэтому они и научились языком добывать себе мед, а кого–то этим же самым языком жалить, как гадюки.
— Кто же вас ужалил?
— Не меня, а мою работу. Это даже хуже, чем меня. Поэтому и приперся к тебе, председатель! — Демко Петрович заглянул в свой мешок, пошарил, вынул из него кафелину и показал дяде Себастьяну. — Взгляни, если хочешь, на мою игрушку.
Мы все потянулись к загоревшим рукам мастера. На его нежном глазурованном кафеле с камыша взлетела утка, взлетела в зеленый рассвет, к еще не видимому солнышку. Черный глаз птицы доверчиво, по–людски смотрел на нас, а с ее крыла сорвались две капли воды или росы.
— Боже, как хорошо! — аж застонал кобзарь.
А дядька Себастьян поцеловал Демка Петровича.
— Вот человек! Взяли меня и перенесли из зимы в весну. Такое чудо из глины сделать!
— Бог Адама тоже из глины изваял, — вбросил словцо отец Себастьяна, и снова имел за это смех, и снова взглянул на печь, где лежал его кожух.
— Спасибо вам за радость, — поблагодарил гончара дядька Стратон.
— И в самом деле вы имеете хоть каплю радости? — подобрели огнем накупанные глаза Демка Петровича. Он таки знал, что его работа должна нравиться людям, но хотелось, чтобы они еще и еще раз подтвердили это и развеяли неусыпные сомнения, неуверенность, которые больше держатся души творца, чем ремесленника.
— О чем и говорить, — аж вздохнул дядька Себастьян, присматриваясь к кафелю. — И как оно так получается у вас, что от кафелины аж повеяло весной?
Добрая и стеснительная улыбка обвела морщинистые губы гончара:
— Потому что я прежде чем делать, вызвал к себе весну: и зеленые лужайки, и синюю воду, и вербы над ней, и солнце над вербами. Вот когда они встали возле меня, тогда руки сами потянулись к работе.
— Не знаете вы цены своим рукам.
— Нашелся такой, что сложил им цену, — загрустил гончар.
— Что же случилось?
— Вот увидел мои игрушки Юхрим и обложил их таким патентом, что надо бросать свою забаву.
— Что?! Юхрим вас обложил?! — сразу же рассердился дядька Себастьян.
— А кто другой? Своячок!
— Не своячок, а хапуга! — нахмурился дядя Себастьян.
— Разве же понятно паскуде, что я на горшках и кувшинах больше бы заработал?
— Вы ему об этом говорили?
— Да говорил, и умолял, и скандалил. А он ухватил мою душу, как палач, и потянул ее на протокол, будто на виселицу. Такой стыд, такое бесславие бросил на мои года и работу.
— И никто не спасал вас?
— Тогда меня мог бы спасти или мой в его кармане червонец, или чей–то высший чин.
— Ну, вот я еще с ним, ничтожеством, поболтаю! Я ему!.. — дядька Себастьян чего–то не досказал, бросился к вешалке и впопыхах начал одеваться.
Гости и отец насели на него:
— Подожди, Себастьян. Разве же завтра дня не будет?!
— Зачем он тебе на святой вечер сдался!
— Я кому–то сделаю его грешным!
— Безумный, ты не впал в детство? На кого же гостей бросаешь? — снова рассердился отец.
— На вас, отец. Развлеките их чем–то смешным.
— Трясца твоей матери и тебе, задире! Или ты вот теперь отупел, или таким на свет пожаловал?
— Отец, угощайте гостей! Я скоро буду! — дядька Себастьян, как ветер, выскочил из хаты, а я выскользнул за ним и прикипел у сенных дверей. Дядька это заметил, но ничего не сказал — ему теперь было не до меня. Вот он подбежал к конюшне, растворил двери и вывел коня, которого когда–то отбил у бандитов. Конь тихонько заржал, выгнул голову, и против луны росой заискрилась его грива. Дядька Себастьян вскочил на него, пригнулся, что–то сказал, и конь с копыта пошел галопом, аж белая пыль затуманилась за ним.
Из хаты повыходили гости, и, не сговариваясь, пошли на улицу. Над селом небесные мельники просеивали звезды и звездную пергу, а селом до сих пор из уголка на уголок, расплескивая счастье, переходили колядники.
— И что вы скажете о нем? — спрашивает сам у себя кобзарь.
— Что я скажу? — отозвался дядька Стратон. — Один человек имеет душу, как птицу, что под тучами ширяет, а другой — как наседку, которая только на своих яйцах сидит, высиживает не цыплят, а ублюдков каких–то.
— А что мой Себастьян имеет за свою душу? Одну шинелину, одну пианину и кучу неприятностей. Говорю же ему: пожил ты для революции, так поживы и для себя.