Щепа и судьба
Шрифт:
— А что за мужик? Неужто не знаете? Мне участковый говорил, будто бы труп не нашли, подозревает, вы его тишком схоронили, поскольку одного из вашей компании недосчитались. Я спорить не стал, но ведь все вы друг дружку знали, чужаков или кого со стороны не было вроде. Как же так, куда он делся?
— Да мы-то знаем, кто он был, Вакула чего-то там маракует, боится, дружки того парня потребуют денег отстегнуть за смерть его. Оно как бывает, коль человек погиб, а у него детишки, баба, значит помогай им теперича, коль по твоей вине он кони двинул. А то бы жил да жил покуда…
Абзац второй
Дед снял свою шапку, с которой не расставался даже дома да и в гостях тоже не считал нужным, обнажив просторную лысину розовой кожицей обтягивающую его большой череп.
— И что тебе Вакула теперь говорит?
—
— Оно и понятно, каждый за свое хватается, о других не думает. А еще и пьянущие, ладно хоть сами выскочили. А если бы чуть позже пожар занялся, быстро на дом перекинулся, а вы бы уснули, вот дело-то было…
— Верно говоришь, Бог миловал, значит, не пора еще на тот свет собираться, — философски кивнул он и снова вздохнул.
— Может, тебе уехать куда? Пока все не уляжется. Есть кто из родни или знакомых поблизости? Я бы отвез…
— Не, мил человек, я так не обучен с судьбой в жмурки играть. То от ментов сховаться можно, ежели повезет. А судьба она промашки не даст и накроет, когда не ждешь. Да и нет никого у меня ни родных, не суженых. Я же сам питерский, а сюда на зону попал, так и бросил здесь якорь. Жена на развод подала, родители, и мать и отец, пока зону топтал на севере, померли, мне кум даже извещение о том не передал. Потом, когда узнал, возвращаться совсем расхотелось. После отсидки на работу взяли, бабки хорошие имел, каждый день квасили, и дело шло…
— За что посадили? — спросил его, потому как раньше случая не было узнать подробности о Дедовой биографии.
— Как за что? За глупость, а по правде сказать — за жадность нашу. Я ж с самого начала на стройке робил, до мастера поднялся, все бумаги и отчеты через меня шли. Наряды мужикам закрывал, списывал вовремя, объемы указывал как надо, потому и получали по-людски, не один из нас на машину в очередь встал. И я бы мог, коль не жадность моя. Мы, конечно, материал помаленьку продавали на сторону, а тут паркет привезли финский, и один армянин знакомый пристал — хочу такой! Потолковали меж собой в бригаде, паркет дорогой, навар приличный будет, ну и толкнули ему по наивысшей расценке. А на списании я показал, что брак пришел, все и обошлось. Только вот того армянина взяли, когда он наш паркет кому-то там продавал по цене в три раза выше! Вот ведь гад какой, — не выдержал Дед и обложил перекупщика, испортившего ему жизнь, таким матом, что если тот был жив, то икнул наверняка громко и не один раз. — ОБХС к нам нагрянуло, где паркет списанный? Говорю, сожгли, согласно инструкции. Они сперва про армянина молчали, а обставили все так, будто рядовая проверка, я и не понял сразу, думал, пронесет. Принесли они тогда из машины образцы того паркета, проданного, с нашим, что на складе был, сличили. Все сходится. Я уперся, мало ли кто с кем сходится, а потом, поживут, поживут и разбегутся. И сильно, как понял, следаку тем не поглянулся. Он мне, почему со следствием не хотите сотрудничать? А я опять: так не на работе у вас, значит, не ваш сотрудник, о чем говорить. Тогда они очнуху мне с армянином устроили, а тот и поплыл, как снег весной в ближний овраг, и меня с собой на дно.
Следствие всего-то неделю и шло, и в суд передали. Как раз праздник какой-то был, то ли съезд очередной, то ли Ильичу тогда опять какой орден вручали, вижу, в спешке все делают и гонят, гонят дело, лишь бы быстрей закончить. На суде тоже все по-деловому, адвокату моему только один раз и дали слово сказать. И приговор: мне семерик влепили, семь Пасх за колючкой отбрыкиваться, а армянину — условно три, что ли, года! Характеристики у него, видите ли, с места работы хорошие, семьянин примерный, решили жизнь человеку не портить. А у меня одних благодарностей столько, со счету сбился, кто о них спросил? Понял я, что такое наш суд, теперь и Божий суд не страшен, там, говорят, все учитывать станут. И со всеми по справедливости, — добавил он, чуть подумав.
Абзац третий
— Как нога-то? — спросил его. — Может, промыть да перевязать? Я вот своему Джою каждый день повязку меняю, а зарастает плохо. И ты бы не шутил, мало ли какой гвоздь был, может, с заразой или еще с чем…
— Зараза к заразе не пристанет, — отшутился
Дед впервые, как жил у меня, обратил внимание на рану пса, а раньше, то ли за своими заботами, то ли по иной причине, как мне казалось, даже не обращал на него внимания. Джой отвечал тем же и хотя уже начал вставать и делал несколько неуверенных шагов по дому, но на моего постояльца никак не реагировал. Сабрина по моей просьбе приезжала несколько раз, но потом я освоил нехитрую премудрость перевязочных дел мастера и справлялся с ним самостоятельно.
С собачьим парикмахером у нас сложились вполне теплые отношения и, если бы непредвиденное переселение ко мне Деда, то вполне возможно, события развивались бы по совсем иному сценарию. А так мы сохраняли деловую дистанцию, хотя и перешли на «ты» и я уже с нетерпением ждал ее приезда. И она к моей скромной персоне относилась вполне благосклонно. Происходящие с ней перемены мог не заметить только слепой и… мой жилец, который при ее появлении что-то бурчал под нос и уходил на улицу. Он, кстати говоря, ни разу не спросил, кем она мне приходится, и никак не комментировал ее появление. Да я, если честно, на его комментариях не настаивал…
— Разве я не говорил, что его машина сбила. Улицу не там переходил, видать. А может, просто шофер зазевался, — объяснил Деду, хотя понимал, вопрос он задал вполне праздный и судьба пса его мало интересовала.
— Посадил бы на цепь, не маялся бы сейчас. То человека, хоть куда посади или закрой, а все одно сбежит, ежели захочет. А вот собак баловать ни к чему, — подвел он итог нашему разговору.
Абзац четвертый
На другой день пришли две наших местных тетки и вызвали Деда на улицу. Там они долго о чем-то шушукались, время от времени поглядывая на дорогу, проходящую неправильным зигзагом через всю деревню, словно опасаясь кого-то. Я же наблюдал в окно за их переговорами, не сочтя нужным выйти на улицу и поучаствовать в беседе. Поскольку, сочти они мое присутствие необходимым, зашли бы в дом или говорили на крыльце. Видно, вопрос был первостепенной важности, поскольку Дед поминутно снимал с головы свою шапчонку и вытирал быстро запотевавшую лысинку, как это делают шоферы, когда не работает обдув стекла, а температура в кабине выше уличной. «Ему бы на голову приспособить какой стеклоочиститель, — подумалось мне некстати, — проблем бы, как не бывало, сгонялся бы пот за шиворот в специальную посудинку, а от нее шланг сзади…»
Не со зла, не от природного ехидства рождались у меня такие вот мыслицы, а по причине совсем иной. Смотрел я на деревенских кумушек и Деда, пожарной каланчой возвышавшегося над ними, словно на детей, играющих в непонятные для нас, взрослых, игры. Играющих всерьез без шуток и улыбки, не понарошку, взаправду, словно иных, более важных дел на всем белом свете найти сейчас невозможно. А вот поговорить, обсудить пьяного Лешку или подобравшего на колхозном поле ведро гнилой картошки всем известного прощелыгу Саньку, то поважней событий на далеком Кавказе или в знойной Африке. И делами своими они жили точно так же, как живут ими люди важные, вершащие судьбы всей планеты. И все-то у нашего сельского люда по уставу, по своему деревенскому протоколу, соблюдаемому неукоснительно этикету и правилу, даже близко несравнимому с городской вседозволенностью.
Взять тот же запрет— не переступать без особого на то случая порог чужого дома, возникший непонятно когда. Вероятно, во времена оные, едва ли не с зарождения первых совместных поселений, где каждый для всех остальных и сосед, и помощник, но все одно, — посторонний… А потому нет в русских деревнях привычки вломиться без приглашения внутрь чужого жилища. Даже к соседу или родственнику.
Поначалу обычай тот казался мне диким, несуразным, но потом, разобравшись, понял, вызван он рядом причин и за ним кроется своя на этот счет философия. И объяснений тому множество. Ну, во-первых, поскольку не желают испачкать пол, а разуваться, терять время ему недосуг, хлопотно. Да и неудобно рваные носки или портянки перед чужими людьми напоказ выставлять. Другая тоже вполне очевидная: не хочет незваный гость стать свидетелем семейных дел или увидеть, что-то его глаза не касаемое. И наконец, чтоб в случае пропажи чего ценного, пусть даже мелочи, пустяка, он не станет к тому прискорбному случаю причастным, и лишку на него не возведут, зря худого не подумают. И привычка эта, как рубец от раны, глубоко сидит в подсознании каждого деревенского жителя.