Щит
Шрифт:
Получилось, но не сразу. Поэтому следующую фразу начальника Тайной службы я услышал лишь с середины:
— …в зал суда, я обязан поинтересоваться, нет ли у тебя претензий по условиям содержания, питания и по ведению допросов?
Чтобы не думать о ближайшем будущем, я вгляделся в лицо горца, пытаясь увидеть в нем признаки смешения крови. И не нашел: без всякого сомнения, Арзай из рода Уммар был не полукровкой, а чистокровным хейсаром, хотя и говорил как дворянин-вейнарец, родившийся со свитком в руках [155] .
155
Родиться со свитком в руках — то есть получить хорошее воспитание.
— Ну, и чего ты молчишь? — нахмурился воин. — Даю слово, что если таковые есть, то виновные будут наказаны по всей строгости закона.
Я стряхнул с себя оцепенение и отрицательно покачал головой:
— Претензий нет… Спасибо…
К моему удивлению, последнее слово вдруг разбило лед в его глазах — пальцы правой руки, стиснувшие рукоять Волчьего Клыка, побелели от напряжения, левая нога сместилась вперед, а взгляд запылал лютой жаждой крови!
«Неужели ударит?» — удивился я и поудобнее перехватил цепь кандалов.
Не ударил — как-то удержался на грани действия и холодно процедил:
— Что ж, я тебя услышал. Встретимся в зале суда…
Всю дорогу до Зала Справедливости передняя пара конвоиров пыталась вывести меня из себя — невысокий, но чудовищно широкоплечий десятник со свернутым набок носом смачно рассказывал своему белобрысому напарнику «смешные» истории из жизни брата, отслужившего десяток лиственей палачом. А его напарник, которого я мысленно обозвал Белобрысым, умело подыгрывал — таращил глаза, «ужасался», в сердцах сплевывал на пол и задавал наводящие вопросы, позволявшие здоровяку описывать самые жуткие подробности казней.
Вторая пара конвоиров, следовавшая за мной, молчала. Но сжигающую их ненависть я чувствовал кожей. И, изредка, спиной — при любом моем шевелении, которое можно было расценить как намек на мысли о побеге, мне в спину мгновенно упирались острия одного или двух фальшионов [156] .
Конечно же, то, что убежать из подземного коридора невозможно даже при очень большом желании, они понимали ничуть не хуже меня. Но не могли отказать себе в таком маленьком, но желанном удовольствии.
156
Фальшион — вид средневекового клинкового оружия.
Я, естественно, не возражал. И реагировал на эти тычки приблизительно так же, как на мелькающих в перекрытых решетками ответвлениях коридора крыс — то есть никак. Зато до рези в глазах вглядывался вперед — в полумрак подземного хода, в котором должна была возникнуть дверь подвала Дворца Правосудия.
Возникла. Вскоре. Почти такая же, какую я себе и представлял, — массивная, окованная железными полосами и с крошечным смотровым окошечком, забранным решеткой.
Ее петли оказались добросовестно смазаны маслом — после обмена паролем и внимательного осмотра всех нас стражником она бесшумно распахнулась и впустила меня в чертоги Справедливости. Одного — конвоиры, напоследок «одарив» меня ненавидящими взглядами, отправились восвояси.
Дождавшись, пока «ворон» [157] закроет за ними дверь, воин в цветах Рендаллов, стоявший рядом со мной, вдруг толкнул меня в плечо, молниеносным движением схватил цепь, соединяющую кандалы, набросил ее на вбитый в стену крюк и защелкнул замок. Потом угрожающе ткнул меня в нос поросшим черным волосом кулаком и торопливо отступил к стене.
Крюк был расположен слишком низко, поэтому я, согнутый в три погибели, добрый десяток ударов сердца пытался найти более-менее удобное положение. И не заметил, когда открылась противоположная дверь. Зато услышал знакомый голос:
157
«Ворон» — в просторечии — сотрудник королевского суда.
— Все — вон! Живо!!!
«Вороны» и вассал графа мгновенно унеслись Двуликий знает куда, оставив меня наедине с хмурым, как грозовое небо, Первым министром Вейнара.
— Меня отстранили от дела, но все договоренности остаются в силе! — остановившись в шаге от меня, сообщил он и пристально уставился мне в глаза.
Я еле заметно кивнул — мол, можете не сомневаться, слово я сдержу.
Граф облегченно перевел дух и склонил передо мной голову:
— Что ж, тогда… Темного Посмертия тебе, Бездушный…
Зал Справедливости сверкал, как ледник на летнем солнце, — свет сотен свечей, полыхающих в кованых люстрах и настенных подсвечниках, отражался в драгоценностях дворян, забивших и белую, и черную ложи, и жутко слепил глаза.
На миг остановившись на пороге, чтобы дать глазам привыкнуть к слишком яркому свету, я мысленно усмехнулся — при моем появлении гул, слышный чуть ли не на побережье Тирренского моря, мгновенно стих. И почти сразу же ударил по ушам ревом, в котором чаще всего повторялись три эпитета — «Нелюдь», «Бездушный» и «отродье Двуликого».
Не дожидаясь тычка в спину, я шагнул вперед — в клеть из железных прутьев толщиной в мою руку, — замер в локте от решетки и закрыл глаза: смотреть на искаженные ненавистью лица вейнарского дворянства у меня не было никакого желания.
Как ни странно, здесь, в клети, сосредоточиться на образе свечи удалось с первого раза. И рев алчущей моей крови толпы отодвинулся куда-то далеко-далеко, унеся с собой мысли о будущем.
Я наслаждался тишиной Вечность. И вернулся в реальность только тогда, когда шум людского моря оборвался второй раз, а где-то в первых рядах белой ложи раздалось громкое шипение:
— Подс-с-стилка Бездуш-ш-шного!!!
Открыв глаза и увидев в толпе перекошенную от злобы физиономию дородной дамы в цветах рода Фарратов, я проследил за ее взглядом и потерял дар речи: от белого порога к моей клети царственно плыла баронесса Мэйнария д’Атерн!
В светло-розовом платье, открывающем плечи, с совершенно безумным декольте, не скрывающим почти ничего, с полупрозрачными вырезами в подоле, в которых мелькали ее ноги, и… с моим посохом в правой руке! Я онемел. И совсем не из-за посоха — вместо того, чтобы скрывать хоть что-то, ее платье подчеркивало все, что можно было подчеркнуть: длину ног, форму бедер, узость талии и размеры груди! Да так, что я, до этого видевший в леди Мэйнарии тень своей Ларки, вдруг почувствовал ЖЕЛАНИЕ!!!