Щорс
Шрифт:
Едва скользнув взглядом по командировочному удостоверению, Бубнов оживился.
— Товарищ Щорс, я имел о вас разговор… С семеновцами, вашими. Слухи, будто сменили винтовку на студенческую скамью.
— Нет, не слухи. Хотел. Но менять винтовку… рано.
— Верно, — Бубнов тряхнул бумажкой. — Но тут… вам разрешен обратный въезд в Москву.
— Не понадобится.
— Тогда подключайтесь к Петренко. Центральный штаб задыхается без военспецов.
— Я из строевых офицеров, Андрей Сергеевич.
— Что ж… Командиры тоже нужны. Вот,
За обедом Николай поделился тем, что привело его в Юриновку.
— В Зернове семеновцев… раз, два. Я знаю, где их гораздо больше. Потому и разыскал вас.
— Хотите кликнуть людей из-за кордона?
— Сам туда пойду. Подыму Городнянский и Новозыбковский уезды. Базу устроим в Елинских лесах.
— Пока не вижу смысла раздувать огонь в Елинах. Рукой подать. А трудности останутся те же, что с таращанцами, нежинцами… Снабжение, связь. Скликайте людей сюда, в нейтральную. Открыто восстанавливайте отряд. Тут и помощь наша…
Бубнов все больше испытывал теплое чувство к этому человеку, которого видит в глаза впервые, ничего, по сути, о нем не знает. Не скрывая, поделился назревающими событиями в Нежинском уезде; от давней затеи отговорил. Прощаясь, спросил:
— Вы член партии? Большевиков имею в виду.
— Не оформлен.
Взгляды их встретились.
— Жду вас в Зернове.
В последние дни августа на станцию Зерново съехались из разных мест давние семеновцы. Из Унечи прибыли братья Лугинцы, Константин и Петро; вслед за ними прикатили пушкарь Никитенко и драгун Божора. Квятек и Зубов, окончив в Москве кратковременные курсы краскомов, явились сперва в Орел, в распоряжение украинского повстанческого центра; оттуда прямиком в нейтральную зону. У Николая Щорса дорога извилистее — не раз за лето под чужими именами топтал лесные елинские тропы. Не давала ему покоя мысль — разбить в Елинских лесах партизанский лагерь. Она-то и привела его в село Юриновку…
Встреча была радостной. Поселились в классном вагоне, раздобытом Лугинцами в тупике. Держались спайкой; не желая привлекать внимания разного «нейтрального» люда, забившего до отказа приграничный поселок, одевались кто во что — напяливали шляпы, пиджаки, куртки с чужого плеча. Зубов выражал вслух неудовольствие; хотелось ему при дневном свете покрасоваться перед будовскими девчатами в своем роскошном командирском одеянии — гимнастерке, обшитой со всех сторон, кроме спины, малиновыми клиньями — «разговорами». Костерил почем зря «конспирацию» и «мирные договора», какие мешают ему в открытую брать на мушку всякую сволочь.
Ночами до вторых петухов просиживали в вагоне возле лампы. Мало едено из одного котла, не длинный путь пройден совместно, да и крови пролито не так уж много, а прикипел Николай сердцем к каждому из них. Чувствовал, и они тянутся к нему; оказалось, не так слабо их и связывает — две-три ночи потратили на воспоминания из житья-бытья в Семеновском отряде. Всех сгадали, кого добрым, кого худым
— Казимир Михайлович как? — спросил Константин Лугинец в первый же вечер. — Слыхал, в Курске?
— В Калуге. Плохой он…
— А в Сновске своем бывал?
— Доводилось.
— А Костя? — поинтересовался тут же Зубов.
На этот вопрос Николаю не хотелось отвечать; загодя зная, что таковой последует, ощутил горячий прилив стыда. Да, видался с братом; произошел меж ними и разговор. Но лучше бы того не случилось: Костя наотрез отказался покидать Сновск; выразил сожаление, что некогда уже совершал подобную глупость. Махнул на все: па Советы, на немцев, на гайдамаков; днями пропадает на реке с удочками.
— Боюсь, можем ненароком столкнуться. На середке, меж берегов, долго не продержишься, куда-то выплывешь…
— Не бойсь, я стрелять не стану…
Отводя взгляд от лампы, Николай неопределенно ответил:
— Рыбачит…
При встрече с Бубновым и Ауссемом пошел сразу разговор о создании партизанского отряда. Николай думал, от него требуют восстановления бывшего, Семеновского; пробовал доказывать, наученный горьким опытом, что партизанщина не годится для борьбы не только с регулярными войсками немцев, но и частями гайдамаков. Нужна армейская организация — батальоны, полки.
Ауссем, устало сдавливая худыми длинными пальцами переносицу, вяло возразил:
— Товарищ Щорс, не смейте вслух выражаться такими словами, как «батальон», «полк».
— Владимир Христианович, — перебил резко Бубнов, не отрываясь от писанины, — не морочь ему голову. Напрямую выкладывай.
— А что из того получится? Народ молодой, горячий. Наломают дров. Вон возьми, червонный казак наш, Виталий…
— Дрова!.. — Бубнов, отбросив ручку, встал из-за стола; на сухощеком носастом лице его, в глубоких провалах, вспыхнули стальные глаза. — Кострище распалим! Не тлеть же… сырыми полешками. А мы с тобой начинали… Кстати, сколько вам, Щорс?
— Двадцать третий.
— А что?! — Ауссем оживился, победно ловя взгляд своего соратника, метавшегося у дальней стенки. — Примакову тоже… давай коней, давай форму. А завтра, попомни, потребует медные трубы! Вот они, двадцатилетние нынешние…
— Да, трубы. А какая же она, воинская часть, без оркестра. И форму, наша с тобой задача, выбить во что бы то ни стало. Не вечно же гнуться… в подполье.
Скурив до пальцев цигарку, Бубнов заметно остыл, уселся опять за стол.
— Вы, Щорс, не обращайте внимания… — извинялся он. — У нас с Владимиром Христиановичем давние болячки. Партизанский отряд, если хотите… ширма. Нам нужны регулярные части — роты, батальоны, полки. Да, да. Полки! С железной революционной дисциплиной. Вы военспец, знания у вас, опыт. Приступайте немедля. В Унечу двигайте. В Юриновке есть народ, сами видите. Подчиняйте все отряды, малые и великие, в том районе, включая Почеп и Брянск.
— В качестве кого предстану?
Бубнов, переняв взгляд Ауссема, ответил: